В связи со всем подбором рассказов в книге „Дьяволиада“ для иллюзий места не остается. <…> И на этом фоне осмеяния новой власти… совершенно ясна тенденция повести о профессоре Персикове, которого большевики отлично обслуживали, когда надо было охранять его от иностранных шпионов и праздных зевак методами ГПУ, но изобретение которого, благодаря своей торопливости, невежеству, нежеланию считаться с опытом и авторитетом ученых, сделали источником не обогащения страны, а нашествия на нее всевозможных чудовищ.

Такова эта повесть, ясно говорящая о том, что <…> жгущие дома, разведшие дикий бюрократизм большевики совершенно негодны для творческой мирной работы, хотя способны хорошо организовать военные победы и охрану своего железного порядка» [461] .

Критики шли много дальше того, что описывалось в булгаковской повести, делали печатным достоянием острые соображения и мысли, будто «проговариваясь» о настоящем дне. При вчитывании в строчки тех далеких рецензий, написанных вскоре после появления «Роковых яиц», невольно вспоминаются полные горечи авторские размышления, отданные Булгаковым Мастеру в итоговом романе о сломанной литературной судьбе. «Статьи не прекращались. Над первыми из них я смеялся. Но чем больше их появлялось, тем более менялось мое отношение к ним. Второй стадией была стадия удивления. Что-то на редкость фальшивое и неуверенное чувствовалось буквально в каждой строчке этих статей, несмотря на их грозный и уверенный тон. Мне все казалось, — и я не мог от этого отделаться, — что авторы этих статей говорят не то, что они хотят сказать, и что их ярость вызывается именно этим».

Напомним, что 1927–1928 годы были последними в литературной судьбе Булгакова, когда его произведения сколько-нибудь подробно освещались прессой. Дальше наступило молчание, и лишь фамилия опального писателя изредка мелькала в перечне «подкулачников в литературе» либо «классовых врагов в драматургии». Вполне вероятно, что именно статьи 1925–1927 годов, многочисленные, обильные, уничтожающие и прозу, и спектакли по его пьесам, — и были теми реальными источниками, которые дали Булгакову материал для последующих одиноких размышлений о своих отношениях с «официальной», огосударствленной литературой.

Сам автор, по свидетельству мемуариста, оценивал повесть скромно, несмотря на то что и 5 лет спустя, в 1930 году, «Роковые яйца» все еще пользовались успехом, вместе с фединскими «Городами и годами» были в числе наиболее спрашиваемых книг. В дневнике Э. Ф. Циппельзона 12 июня 1930 года сделана запись о Булгакове: «Между прочим, совершенно не рисуясь, считает, что „Роковые яйца“ только проба пера, фельетон. Был, кажется, искренне удивлен, когда, восторгаясь этой вещью, я пророчествовал в будущем огромный успех этому произведению, которое, безусловно, будет неоднократно переиздаваться, и непременно с иллюстрациями талантливых художников» [462] .

Представляет немалый интерес, что повести Булгакова, возможно, были органичным откликом на сформулированный на страницах прессы «социальный заказ». Вслед за лозунгом: даешь «красных Толстых» последовал и призыв дать «красных Пинкертонов». «С легкой руки тов. Бухарина, отметившего необходимость создания красного Пинкертона, авантюрный роман начинает возрождаться», — писал в рецензии на роман Н. Карпова «Лучи смерти», вышедший в «Библиотеке приключений», М. Рабинович [463] .

В «Роковых яйцах» сюжетным стержнем тоже стал волшебный луч, уловленный профессором Персиковым. Первотолчком к зарождению замысла могли послужить слухи, циркулировавшие во время гражданской войны: «Беженцы клялись, что у союзников имеются ультрафиолетовые лучи, которыми они могут в течение нескольких часов уничтожить и „красных“, и „самостийников“», — вспоминал И. Эренбург о Киеве 1919 года [464] .

В повести явственно прослеживаются по меньшей мере три смысловых слоя, тесно связанных друг с другом. Конечно, это повесть фантастическая, повесть-утопия, повесть-сатира. Но не менее заметны и связи «Роковых яиц» с авантюрным романом, приключенческим жанром, сложно переосмысленным. Вспомним характерное высказывание Булгакова, записанное его другом, П. С. Поповым: «Читал очень разнообразных авторов; интерес к Салтыкову-Щедрину соединился с интересом к Куперу». «Роковые яйца», как кажется, и есть та вещь, в которой органично «сплавлены» в одно острая социальность и гротескность Щедрина — с увлекательной фабулой «приключенческой повести».

Главный герой «Роковых яиц», гениальный зоолог Персиков, досконально владеющий своим предметным знанием (что еще и еще раз подчеркивается Булгаковым, отнюдь не боящимся, что читателю «будет скучно», предлагающим и длинные названия ученых трудов профессора, и целый очерк «отряда куриных», и «узкоспециальные» вопросы профессора студентам), открывает «красный луч», дающий невиданный эффект мгновенного созревания, размножения и увеличения в размерах амеб. Перед нами — эволюция, проходящая молниеносными темпами. Одновременно с открытием профессора Персикова начинается куриный мор, уничтоживший всех кур в стране. Зоолога призывают на помощь. Вступают в действие социальные и идеологические мотивировки, рожденные десятилетия назад, но прочно укоренившиеся и в нашем сегодня:

«Я, — говорил Персиков, — не могу понять вот чего: почему нужна такая спешность и секрет?

— <…> вы же знаете, что куры все издохли до единой.

— Ну так что из этого? — завопил Персиков. — Что же вы, хотите их воскресить моментально, что ли?..

— Я вам говорю, что нам необходимо возобновить у себя куроводство, потому что за границей пишут про нас всякие гадости. Да.

— И пусть себе пишут…

— Ну, знаете, — загадочно ответил Рокк и покрутил головой».

Решительность, соединенная с невежественностью, олицетворенная Рокком, дает катастрофический результат. Заметим, что самого Рокка, виновника бесчисленных бедствий и человеческого горя, спасает прежняя, дореволюционная профессия, которой он, в отличие от новой — директора совхоза, — владеет. Вальс из «Евгения Онегина», сыгранный бывшим флейтистом, — то есть «культура» — оказывается в схватке со змеями действеннее, нежели электрический револьвер и пулемет бесстрашных агентов.