Петр в письмах никогда не изменяет основной своей манере — краткости (большинство писем в несколько строк), ясности и деловитости тона: пишет ли он о поражении, извещает ли о победе, везде он остается верен себе; в письмах первого рода нет и признаков какого-либо уныния, и за кратким извещением о постигшем несчастии сейчас же следует какое-либо очередное распоряжение или просьба о присылке чего-либо; в письмах второго рода мы не встретим ни хвастливости, ни заносчивости, в них нет фальшивого, приподнятого тона, которым часто грешат письма подобного рода. Доказательством этого служат, с одной стороны, например, письма Петра от 30 ноября и 5 декабря 1700 года, писанные по поводу Нарвского поражения, а с другой — письма от 27 июня 1709 года о Полтавской победе. И несчастия, и победы Петр приписывал воле Бога, а потому и не роптал, и не хвалился. Составляя, например, 16 августа 1724 года программу для торжества Ништадтского мира, Петр писал [3] : «Надлежит в первом стихе помянуть о победах, а потом силу писать о всем празднике следующую: 1) неискусство наше во всех делах. 2) А наипаче в начатии войны, которую, не ведая противных силы и своего состояния, начали, как слепые. 3) Бывшие неприятели всегда не только в словах, но и в историях писали, дабы никогда не протягать войны, дабы не научить тем нас. 4) Какие имели внутренние замешания, также и дела сына моего, також и Турков подвигли на нас. 5) Все прочие народы политику имеют, дабы баланс в силах держать меж соседов, а особливо, чтобы нас не допускать до света разума, во всех делах, а наипаче в воинских; но то в дело не произвели, но яко бы закрыто было сие пред их очесами. Сие поистине чудо Божие; тут возможно видеть, что все умы человеческие ничто есть против воли Божией. Сие пространно развести надлежит, а сенсу довольно».

Религиозное чувство Петра не покидало его и в моменты личных несчастий, причем и о последних он писал так же просто и кратко, как и о делах государственных. Сообщая, например, Ф. М. Апраксину{9} о смерти матери, он писал 29 января 1694 года: «Беду свою и последнюю печаль глухо (курсив наш. — К. С.) объявляю, о которой писать рука моя не может, купно же и сердце. Обаче воспоминая апостола Павла, «яко не скорбети о таковых», и Ездры, «еже не возвратите день, иже мимо иде», сия вся, елико возможно, аще и выше ума и живота моего (о чем и сам подлинно видал), аще поелику возможно, рассуждаю, яко всемогущему Богу и вся по воле своей творящу (вероятно, пропущено: «так угодно». — К. С.). Аминь. По сих, яко Ной, от беды мало отдохнув и о невозвратном оставя, о живом пишу… I. Посылаю Никласа да Яна для строения малого корабля…» и т. д. Такие быстрые переходы от одной темы к другой, от одного настроения к другому вообще характерны для писем Петра: начатые в сухом, официальном тоне, они часто становятся в конце дружескими и шутливыми; спокойная в начале речь вдруг заканчивается какой-либо гневной тирадой. Тут сказывалась живая, экспансивная натура царя, который не бывал долго во власти одного настроения, одного чувства.

Не забывавший за личными несчастиями дел государственных и потому «глухо» сообщавший о них своим друзьям, Петр не обнаруживал склонности к пространным душевным излияниям и когда у них случались несчастья. Так, тому же Апраксину он писал 21 октября 1702 года по поводу смерти его жены лишь следующее (да и то в конце делового письма): «Пожалуй, государь Федор Матвеевич, не сокруши себя в такой своей печали; уповай на Бога. Что же делать? И здесь такие печали живут, что жены мрут и стригутца». Но это не обозначало черствости Петра (ее нет и в приведенных строках): он только всегда личные интересы — свои и чужие — приносил в жертву общим интересам, а потому последним уделял больше внимания, чем первым; как человек практического склада, он больше думал о живых, чем о мертвых. Друзья Петра знали это, и тем больше ценили всякое малейшее проявление внимания к их личным делам со стороны царя.

Простой в личных отношениях, Петр был очень прост и в переписке. Читая ее, не чувствуешь, что это царь пишет к своему подданному; получается впечатление, что переписку ведут обыкновенные люди, занятые одним большим и важным делом, которое стоит у них на первом плане. Эта простота сказывается как в общем тоне и характере писем, так и в их внешнем облике. «На подписях, — писал однажды Петр Апраксину, — пожалуй, пишите просто, также и в письмах, без великаго»; в другой раз он упрекал Апраксина за то, что тот писал «с зельными чинами, чего не люблю, а тебе можно знать, для того, что ты нашей компании, как писать». Обращения Петра в заголовках писем очень кратки и просты: Her, Мудер. Sur, Grotvader, господин, генерал, Her Admiral и т. п. Лишь в письмах к родственникам он бывал пространнее в обращениях: «Многомышленная тетка и матка (так он называл Екатерину), здравствуйте!» или «Катеринушка, друг мой, здравствуй», да в письмах к Меншикову обычные сухие, официальные обращения заменяются такими, как «мейн герценкин [4] (с надписью иногда на конверте: «отдать Алексаше»), «мейн липсте фринт» [5] и т. п.

Петр редко изменял основному тону своих писем — деловитому, простому, но в то же время и несколько сухому. Лишь в немногие минуты отдыха он позволял себе повеселиться, и тогда письма, написанные в эти моменты, полны юмора и остроумия — хотя и грубого. Так, например, 24 марта 1706 года Петр писал Меншикову из Петербурга: «Сего дни по обедни первое были в вашем дому и разговелись, и паки при скончании сего дня паки скончали веселие в вашем дому. Воистину, слава Богу, веселы, но наше веселие без или от вас, яко брашно без соли. Лизет Даниловна (любимая собака Петра. — К. С.), лапку приложа, челом бьет… Протодиакон Петр» и т. д. В ноябре того же года после известия о Калишской победе [6] он писал Меншикову: «Уже сей третий день, как празднуем и ныне станем в вашем доме обедать и про ваше здоровье пить; мочно знать и по письму… Писано в вашем доме, принося жертву Бахусу довольную, а душею Бога славя».

Юмористическая нота звучит иногда и в письмах Петра об одержанных им победах. Так, в одном из писем он сообщает, что прибывшая артиллерия будет отдавать шведам «контр-визит»; жене он в августе 1708 года писал: «Правда, что я, как стал служить, такой игрушки не видал; однако ж, сей танец в очах горячего Карлуса изрядно стонцовали; однако ж больше всех попотел наш полк»; в сентябре 1722 года Петр прислал из Дербента сенату шутливую реляцию; в ней сообщалось, например, что во время следования из Астрахани корпуса под начальством генерал-майора Кропотова{10}«дорогою все видели смирно, и от владельцев горских принимаемы приятно лицом (а сия приятность их была с такой их воли, как проповедь о Божестве Христове реченное, что нам и тебе Иисусе Сыне Бога живого)». Неприятель атаковал в первый раз 19 августа, «которому гостю зело были рады (а особливо ребята, которые свисту не слыхали) и, приняв, проводили его кавалерию и третьею частью пехоты до его жилища, отдавая контр-визит, и, побыв там, для увеселения их сделали из всего его владения фейерверк для утехи им (а именно: сожжено в одном его местечке, где он жил, с 500 дворов, кроме других деревень, которых по сторонам сожгли 6)…»

Зато в момент гнева Петр был грозен и груб, всякое неповиновение или нарушение приказа вызывало жестокую кару с его стороны. Письма отразили и эту черту его характера. «Дурак», «дурость», «плут», «скот» — вот обычные слова в письмах, написанных в состоянии гнева; «смотри, шеею заплатишь» — вот обычная угроза в них. В письме к кесарю кн. Ромодановскому {11} от 22 декабря 1699 года он сделал такую приписку: «Зверь! Долго ль тебе людей жечь? И сюды раненые от вас приехали. Перестань знатца с Ивашкою [7] : быть от него роже драной», а Мусину-Пушкину {12} 18 июня 1707 года он писал: «Зело удивляюсь тебе, понеже я чаял, что есть ум в вас, а ныне как вижу, что скота глупее». Но гневом своим Петр преследовал не личных врагов, а нарушителей общего блага; чувство личной мести ему было чуждо. В этом отношении характерен совет, который Петр дал кн. В. В. Долгорукову {13} в письме от 7 мая 1708 года по поводу Булавинского бунта [8] : «Еще вам зело надлежит во осмотрении иметь и с теми, которые воровству Булавина не пристали, или хотя и приставали, да повинную принесли, чтоб с оными зело ласково поступать, дабы (как есть простой народ) они того не помнили, что ты станешь мстить смерть брата своего [9] , что уже и ныне не без молвы меж них, чтоб тем пущево чего не учинить…»

Что касается грубости Петра, то она проявляется не только в письмах, вышедших из-под его пера в минуту гнева; мы найдем ее и в других письмах, но только эта грубость иного рода — это грубость чувств, грубость житейских отношений; она ясно выступает, например, в его письмах к жене. Он касается в них таких интимных вопросов жизни и касается так грубо, что на этом фоне такие выражения, как в письме из-за границы от 19 сентября 1711 года: «А мы, славу Богу, здоровы, только с воды (Петр лечился на водах. — К. С.) брюхо одуло, для того так поят, как лошадей» — кажутся вполне литературными оборотами.