Юрий Васильевич согласно кивает головой.

Придвигаю стул поближе к стеклу, начинаю формировать подушечки в районе сердца и аккуратно его лечить... Первый раз сердце остановилось у Черёмухина через два часа; я был рядом, как раз сердцем и занимался, так что переформатировал подушечки и стал ими аккуратно надавливать; пропустив, буквально, три удара, сердце вновь застучало, и я ещё с минуту слегка его контролировал, регулируя работу. Находившиеся в палате у генерала два врача, рванувшие к нему, как только услышали сигнал об остановке сердца, остановились в недоумении. В бокс зашёл Евич, о чём-то поговорил с ними, и они вернулись в свои кресла в углу бокса.

Поиссякнув, но оставив необходимый запас, я лёг спать. Около десяти часов утра меня разбудил Евич, попросив в течение двух часов находиться в готовности – приближалось время, когда у людей чаще всего происходят остановки сердца и была высока вероятность, что в это время засбоит сердце у генерала. Так и оказалось: примерно через час сердечный ритм начал сбиваться, но остановиться сердцу я не дал; аккуратно надавливая, или, наоборот, вытягивая предсердия, желудочки и клапана, я сумел вернуть его к стабильной работе. Хотя сам при этом покрылся испариной и слышал, как моё собственное сердце ускорило ритм…

Ночь и следующие два дня превратились для меня в «короткометражку»: израсходовав дар на две трети, я отходил от стекла, чтобы восстановиться и несколько часов поспать. Есть мне приносили сюда же, спал я тоже в комнате; рядом со стеклом в это время сидела сестра Татьяна в готовности меня разбудить. За первые и вторые сутки после моего прилёта сердце у Алексея Михайловича останавливалось по два раза. Один раз его запустили дежурные врачи – я как раз спал в это время, и пока успел вскочить и проснуться, они уже смогли восстановить его работу. На следующий день сердце стопорилось только один раз, и Евич назвал это первой победой: с момента прилёта я постепенно укреплял сердце и сосуды, удалял отмершие клетки и наращивал свежие. Приходилось делать поправку на немолодой организм – поддержание стабильности генерала происходило сложно, выздоровление тоже шло медленно.

Владимир. Дом Перловых.

Когда Геннадий Алексеевич доставил меня домой, первым меня облизал Чет – бросившись ко мне с радостным лаем, он встал передними лапами мне на грудь, и, вытянувшись, пытался лизнуть лицо. Я присел и обнял собаку, тут же обслюнявившую меня. На крыльце, со словами: – Ох ты, Господи, исхудал-то как! – появилась Оксана Евгеньевна. Я направился ей на встречу и обняв меня, она расплакалась: – Совсем замучали ребёнка!

Стоявший за спиной жены Геннадий Алексеевич виновато развёл руками – типа, что поделать, терпи, это же женщина! Но мне было приятно, что она так тепло меня встретила и лохматила мне волосы, как и своим сыновьям. Кстати, обнимая дочерей, она их волосы никогда не трогала…

Меня сразу хотели усадить за стол, но я вначале отпросился искупаться, а перед этим – сбегать до конюшни. Моё приближение Ветер почувствовал сразу, он поначалу недовольно хрипел и негромко ржал, выражая своё неудовольствие тем, что я на долго оставил его одного. И даже кусочки сахара с моей руки отказывался брать. Я гладил его и ласково говорил: – Ну, прости, Ветерок! Куда мне было тащить тебя в Крым и Бурятию? И тебе бы было непросто на такие расстояния в грузовике колыхаться! Я очень по тебе скачал. Теперь нагуляемся! Каждый день!

Наконец, посчитав, что своё неудовольствие он мне высказал, Ветер положил свою голову мне на плечо и негромко захрапел – так он всегда со мной здоровался. Вот чем лошадь отличается от собаки – как бы ты не обидел пса – он тебя заранее уже простил, зла не держит и твоё появление – счастье для него. Да, пока тебя нет, он будет злиться, может порвать тапки или какую-то другую вещь хозяина, но как только появляется хозяин – с собаки вся обида слетает, и если она в чём-то набедокурила, то уже себя считает виноватой, и, припав, на передние лапы, виновато поскуливает…Лошадь воспринимает дружбу с человеком по-другому – на равноправной основе: не только она, но и ты тоже несёшь обязательства. И то, что они не закреплены ни на словах, ни документально, ничего не меняет: конь всегда даст тебе понять, что ты нарушил законы дружбы и тем обидел его… Да и как закрепить обязательства документально – копыта, они такие, ими не распишешься. Ими если только в лоб припечатать.

Крым. Симферополь.

Самолёт, уверенно разгоняясь по полосе, взмыл в небо. Неугомонные дети, которых с трудом усадили по креслам, притихли, оценивая новые ощущения. Четверо бортпроводников, сидевшие за перегородкой, наконец-то смогли вздохнуть посвободнее – десяток минут, пока самолёт будет набирать высоту, отстёгиваться и вставать нельзя, так что дети будут обездвижены.

Слегка дунув на чёлку, упавшую на глаза, Людмила, по праву старшей, начала обмен мнениями: – Сколько мы уже в Крым летом летаем? Три года? А, Марин, ты попозже пришла, а мы с Колей ещё из первого состава.

Николай, единственный мужчина в окружении трёх стюардесс, сидевший как раз напротив Люды, согласно кивнул головой.

– Три года, да больше уже, но такого счастья нам не выпадало. Всегда же как? Прилетели, переночевали, улетели. Ну, успели по городу часик погулять, да на рынке затариться фруктами и сладостями. А в этот раз – четверо суток! Да я за всю жизнь столько не купалась. А вода – парное молоко! Вот спасибо пацану, которого мы во Владимир отвозили – всё благодаря ему! Руководство-то решило самолёт назад не гнать, а дождаться последнюю группу детей здесь, в Крыму; вот четыре дня и ждали. Так бы обняла и расцеловала его.