– Я знаю кто, - ответил бледный Петька Клин и, хоть не знал, кто стрелял, но желая верховодить до конца, добавил: - Я поймаю его ещё.

Петька хотел сесть, но застонал и склонился в обмороке, положив голову на чёрном рельсе.

Это была, кажется, единственная правдивая победа, которую «блатные» имели над «фараонами», единственный факт, когда «фараоны» бежали панически. Как внезапно началась та своеобразная война, так внезапно и закончилась. Тени воров с револьверами и винтовками растаяли в сумерках желтоватых домов и погребов одесских пригородов, спрятались в разветвлённых катакомбах. Это был обыкновенный налёт, только на широкую ногу: налёт десяти тысяч воров.

Петька Клин раненым не лежал долго. Не уничтожили его в своё время несколько лет каторги, не уничтожила его и рана.

Тем временем деникинцы сдали Одессу большевикам.

На Молдаванке кинотеатр «Урания» функционировал уже с четырёх, зима девятнадцатого года была тёплой в Одессе, и двери кинотеатра были широко открыты: сквозь двери выливался на улицу звон струнного оркестра, а также громкий хохот и свист зрителей. Хозяин кинотеатра и двое его молодых высоченных помощников стояли у дверей внимательные и решительные: мог, прокладывая себе дорогу кулаками, бесплатно войти понурый человек, могла сама уважаемая публика, недовольная фильмом, с оглушительным рыком, забрав кресла из кинотеатра, двинуться лавиной на улицу.

Неподалёку под самой большой лампой стал Петька Клин, широко расставив ноги. Рана его заживала: он ходил уже «на грубое дело». Левую руку держал в кармане, правой грациозно взяв ножик как перо, долбил им в зубах в доказательство, что нынче имел пышный ужин. Долбил и свысока отвечал на приветствия подельников и поклонников.

Последний акт в кино закончился, чёрная толпа людей рассеялась. Показав себя и осмотрев других, Петька Клин, пошатываясь пошёл вдоль улицы, блестящей в луче полной луны. Шёл колыхаясь, сытый и довольный.

Из какого-то углового шинка в подвале пьяные голоса выплёскивали слова задиристой песенки о нём-же, Петьке Клине:

Всё пустыннее кварталы города переходил он, облитый луной, и старался идти так, чтобы его тень сливалась с тенью низких домов. Вдруг насторожился, оглянулся и в этот же миг сами ноги понесли его: Петька Клин бежал легко, он летел, как брошенный камень, за ним почти без звука скакали шесть-семь теней. В руках одной из чёрных фигур, оглянувшись, увидел Петька серебряную молнию ножа и не присматривался больше.

Каждый пригород ненавидел другой, каждый, скажем, нижний угол Кривой Балки ненавидел верхний угол; для самых жестоких битв не было написано кодексов и правил. Когда несколько духовитых «парней» или «хлопцев» ночью встречали «чужака», они не теряли времени на разговоры, - к разговорам были финские ножи.

Петька узнал нескольких, это были люди, готовые убить просто для забавы, люди, невысоко стоявшие в воровской иерархии, где для высокого положения нужен ум и подходящая, талантливая воля. Это было обыкновенное сборище, подстрекаемое кем-то, и Петька слышал за спиной их глухие, приглушённые проклятия. Около пояса Петьки свистнул нож и упал со звоном. Задыхающийся Петька отскочил в сторону, он не имел больше сил, и левая нога его болела и наливалась маслянистой тяжестью. Он крикнул на бегу, с искривлённым болезненно видом и, слыша только тягостное топанье своих преследователей, свистнул в два пальца резко и задорно. Никого из его «шпаны», из его приверженцев не было поблизости.

Петька Клин пробежал ещё немного и стал, держа в руках нож.

За ним бежало только трое, из них один широкоплечий, опередив своих, приблизился к Петьке в несколько прыжков, замахнулся, не попал, и упал с кощунствами на устах, упал навзничь как скошенный, неподвижный.

Петька опять принялся бежать.

Эту часть города, где они теперь бежали, он знал как нельзя лучше. Открытые ворота и сад за забором манили его: он перемахнул забор и перед тем, как исчезнуть в спасительной зелёной тишине и темноте, - оглянулся.

За несколько десятков шагов от него были трое, что ругались и грозили ему, чуть дальше двое нагнулось над раненым, из проколотой груди которого вырывался свист, а он, запененный кровавой пеной, хрипел: «Жди, я же тебя, я же тебя достану!» Где-то вдалеке молча бежал один отсталый.

Врождённое чувство театральности Петьки победило эту волну страха, - он выглянул над забором, хотя бросить им несколько насмешек, и вдруг красным огоньком сверкнул револьвер в руке одного из преследователей, выстрелил и другой. Петька исчез, как марионетка потянутая за шнурок.

В темноте большого сада удивление охватило его, они стреляли в него, это не была обычная драка, кому-то понадобилось убить его.

Большевики имели разные рецепты для доказательства, что авторитет власти не погиб окончательно и что на романтическую озверелость населения у них найдётся математическая озверелость чрезвычайки. Расстрелы были аккомпанементом к самым нелепым приказам. Тем более для мобилизационных приказов.