И этот взрыв естественного чувства разрешается тем, что он убил пруссака, который „был поистине прекрасен, чье сильное тело дышало полной жизнью, который смотрел на поле скорее взором поэта, чем солдата, отдавался очарованию этого юного, девственного, ликующего утра“... Он убил того, кому хотел сказать, как хорошо смотреть на это небо и как он любит его за его экстаз 7 . Он не помнил, как это случилось, как убил он того, кого так любил еще за минуту до своего страшного поступка. „За что? Зачем? Ведь я любил его; если бы солдаты угрожали ему, я стал бы защищать его; его, которого я сам убил!“ 8

Жан ищет спасения в любви и затевает роман, который разоряет его и окончательно истощает его физически и нравственно. В конце этого банального до пошлости романа он уже не борется с собою. Он уступает дурным инстинктам, старается не раздумывать и отдается во власть развратной и обаятельной женщины. Его разорение заставляет его брать последние деньги у своего друга, жить на содержании у женщины, которая сама живет на счет своих любовников. Каждая новая ступень падения вызываете в нем приступы отчаяния, но сила его сопротивления ослабевает все более и более, и в конце-концов этот умный и чуткий человек становится игрушкой своих настроений и внешних обстоятельств. Печальная история Жана, это — история всего современного общества. Так думает Мирбо. Эта затаенная мысль автора чувствуется в каждой строке романа. Правда, рядом с Жаном выведен Лира, истинный художник, человек с твердой волей и определенными убеждениями. Но это — бледная фигура по сравнении с Жаном. Всякий художник озаряет жизнь и природу новым, светом, показывает их человечеству с новой, еще неизведанной стороны, и нет сомнения, что взору Мирбо мир открывается прежде всего в тех, болезненных проявлениях, которые он изобразил в истории Жана Ментье. Эти безвольные неврастеники в его глазах не исключительные, редкие характеры, стоящие особняком от остального человечества. Они только более яркое проявление общей болезни века.

Изображать болезнь века, безволие и полную нравственную атрофию человечества, изображать, раскрывая все самые гнойные язвы с мучительным наслаждением — такова художественная миссия Мирбо.

„Le Jardin des supplices“ был написан в 1898 — 1899 гг., т.-е. почти через пятнадцать лет после появления „Le Calvaire“. В „Le Calvaire“ описана история болезни, в „Le Jardin des supplices“ изображена самая острая форма ее. Трудно передать, какие дикие формы извращения человеческой природы создала фантазия романиста. Мы все время на той грани, которая отделяет возможное от несообразного, действительность от бреда. Поэт показывает нам „страшные вещи, божественные вещи“, „самую глубь тайн любви и смерти“.

В герое этого обвеянного безумием романа исчезает постепенно все, что еще оставалось от старых привычных представлений о долге, о порядочности, о принятом на себя обязательстве. Героиня обещает ему ложь, что-то таинственное и страшное, но в этой лжи есть отвага и красота, одуряющая сила, дающая забвение, усыпляющая совесть, обеспечивающая свободу. Разве он не живет все равно в сетях обмана, но обмана мелкого и гадкого. В Китае, — говорит она, — жизнь свободна, счастлива и цельна, там нет условностей, предубеждений и законов, по крайней мере для нас. Там только одни границы для свободы — это сам человек, и одни границы для любви — торжествующее разнообразие ее желаний. Европа и ее лицемерная, варварская цивилизация есть ложь. „Что делаете вы, как не лжете, лжете себе, лжете другим, лжете перед всем тем, что в глубине своей души признаете правдой. Вы обязаны проявлять внешнее уважение к лицам и учреждениям, которые считаете нелепостью. Вы прикованы цепями к нравственным и общественным условностям, которые вы презираете и осуждаете, в которых не видите никакого основания. Именно этот постоянный разлад между вашими идеями и желаниями, с одной стороны, и мертвыми формами, пустыми призраками цивилизации, с другой, наполняет вас грустью, лишает спокойствия и равновесия. В этом тяжелом конфликте вы теряете всякую радость жизни, всякое ощущение своей личности, потому что каждую минуту гнетут, задерживают, останавливают свободную игру ваших сил. Такова отравленная, смертоносная атмосфера цивилизованного мира. У нас ничего подобного... вы увидите... У меня в Кантоне, среди дивных садов есть дворец, где все приспособлено для свободной жизни и любви“ 9

Эта убедительная речь подействовала на эмбриолога. Он чувствовал, что из глубины души поднимается протест во имя чести и долга. Но разве может думать о чести тот, кто самым наглым образом нарушил ее требования? Разве его экспедиция все равно не была бесчестной авантюрой? Разве поездка в Китай чем-нибудь отличается от поездки в Цейлон? Разве та и другая не будут одинаково нарушением долга? В том-то и горе современного человека, что он весь опутан ложью, и какую ни предложи ему подлость, всегда окажется, что в сущности, и он и все окружающие давно уже совершают ее и только не говорят о ней по молчаливому соглашению между собою. И люди, не умеющие утешать себя казуистическими доводами и снисходительными уступками, либо объявляют решительную войну обществу, либо не останавливаются уже в своем падении и отдаются совершенно во власть порока, не видя разницы между ложью и полуложью. Мирбо — живописец этих людей с их своеобразною правдивостью и циничной откровенностью. Клара — одна из самых ярких фигур этой категории. Ее речь — остроумное оправдание порока, блестящий панегирик циничному эгоизму, и конечно, не ее спутник с своей дряблой натурой мог раскрыть ложь, таящуюся в той положительной картине, которую она нарисовала и такими соблазнительными красками. В жестокой критике, которой она подвергает европейскую цивилизацию, много справедливого. Но Клара знает, повидимому, не все слои, из которых состоит современное общество. Она имеет в виду только жизнь тех классов, которые, подобно ей, обладают огромными средствами и изощряются в изобретении неизведанных наслаждений. Она протестует не против того, что радости жизни являются уделом немногих, а против того, что эти немногие счастливцы поставлены в условия, которые лишают их возможности извлечь квинтэссенцию счастия из своего привилегированного положения. „Вы утратили вкус к жизни, ощущение своей личности, — говорит она европейскому обществу, — потому что каждую минуту что-нибудь гнетет и останавливает свободную игру ваших сил“. Таким образом цель жизни — счастие, проявление личности, свободное от критики, от регулирующего влияния разума и долга, проявление личности одинаково во всех ее свойствах, как прекрасных, так и отвратительных. Эта эгоцентрическая философия не нова. Но раньше она будила энергию и активную силу в своих последователях, она заставляла их отвоевывать свое счастие, бороться и быть на чеку. Теперь она ведет к вырождению и проституции, так как под ее крылья укрылись люди, для которых счастие завоевано другими и которым остается только наслаждаться. Эгоизм воинствующей буржуазии, завоевавшей свои капиталы, дал по крайней мере могучий толчок колоссальному росту индустрии, разбудил в человечестве инстинкт соперничества, стремление к материальным благам, всколыхнул все классы от высших до низших, вызвал грозное движение пролетариата. Потомкам Кардонне и Бендерби, этих миллионеров с железной волей, миллионы достались в готовом виде; они сохранили эгоистические инстинкты предков, но утратили их энергию, как французские дворяне XVIII в. удержали старые рыцарские предания о шпаге и чести, но утратили необходимость прибегать к шпаге среди мирных удовольствий версальского двора. Отец Клары был торговцем, Клара стала декаденткой и отдалась во власть наслаждений. Эта смена — характерное явление нашего времени. Коммерсанты и заводчики оставляют свои богатства эпикурейцам и жуирам, и человечество мало выигрывает от этого. Жизнь, которую Клара в качестве идеала противопоставляет ложной цивилизации, это — беспрерывная оргия обезумевших от разврата людей. Тайны любви, о которых говорила Клара, заключались в диком наслаждении. Она ходила в Китае любоваться муками преступников. Китай — классический край пыток, там палачи-виртуозы, там даются премии и ученые степени за изобретательность в искусстве казней. И вот в Небесной империи Клара открыла сад, где среди дивной зелени и роскошных цветов востока корчатся в ужасных судорогах человеческие тела, раздаются нечеловеческие стоны. Трудно пересказать своими словами те ужасы, которые нагромоздила в этом саду фантазия романиста. Гениальные изобретения для пыток, самое утонченное издевательство над человеческой природой, уменье извлекать из человеческого тела maximum мук, которые оно способно вынести, — это искусство нашло себе применение в такой обстановке, которая кажется волшебным раем. Природа разбросала в этом роскошном саду самые прекрасные свои дары, человек принес сюда самые отвратительные свои создания. В изображении этого фантастического союза красоты и ужаса поэтическая сила Мирбо достигает своего апогея, это картины, рассчитанные на то, чтобы кровь застывала в жилах и волосы вставали дыбом. И в этом уголке мира Клара нашла тот идеал, которого не давала ей ложная цивилизация. Вид человеческих мучений пробуждал в ней жизненную силу, зажигал пламень страсти. Созерцание картины страшных поруганий, которым подвергались люди, заставляло ее бросаться в объятия своего возлюбленного и целовать его с удвоенной страстью.

Таков выход, который нашла эта умная женщина, так ясно и глубоко видевшая ложные стороны современной цивилизации. Она не просто бросалась в омут разврата, она захотела возвести его в догмат, создать для него особую философию, доказать превосходство извращенных чувств над естественными. „Я видела, — говорит она, — как вешали воров в Англии, как убивали анархистов в Испании, как в России солдаты засекали до смерти прекрасных молодых девушек (?). Я видела в Италии живые призраки, голодные привидения, в Индии голых людей, умирающих от чумы, в Берлине я видела, как лев растерзал в клетке юную красавицу. Словом, я видела все ужасы, все муки человечества, но я ничего не видала прекраснее китайских казней“ 10

К странному выводу привел Клару ее пессимистический взгляд на современное общество. Можно при известном уровне нравственных требований относится сурово к современной цивилизации. Но, выхватив самые темные стороны этой цивилизации, возвести их в перл создания, провозгласить их идеалом могла только эта девушка, которая чувствовала, что эта цивилизация ставит известные преграды ее порочным инстинктам. Мы далеки от мысли отожествлять автора с его героями. Но едва ли можно заподозрить Мирбо в том, что он подчеркивает свое несочувствие их воззрениям. Порок обрисован слишком яркими красками. Романист напряг всю силу своего оригинального дарования, чтобы окружить его каким-то особым обаянием. Его герои не жалкие подонки общества; это — умнейшие, и даровитейшие его представители, их критика блещет остроумием и оригинальностью. Словом, Мирбо воплотил порок в такие фигуры, что он кажется чем-то красивым и могучим, а полупорочное европейское общество, чем-то жалким и дряблым перед ним. Это общество остановилось на полпути, оно не дерзнуло довести до крайних выводов требования своей природы, а такие женщины, как Клара, нашли в себе достаточно отваги для подобного шага. Это то же своего рода борцы против современного общества. Они борются против полулжи, во имя и посредством полной лжи, против скрытого разврата посредством разврата открытого и циничного. Если бы это были простые неврастеники и циники, на них не стоило бы обращать внимания, но это обаятельные, даровитые и чуткие люди, часто выстрадавшие свои дикие выводы. Вот почему трудно решить, чего больше в романах Мирбо: идеализации зла или ненависти к нему. Нельзя отрицать их крупного социального и морального значения, так как они выставляют перед всем миром ложь и ужас современной жизни.

Если Мирбо превращается в декадента, яркого и даровитого, в тех романах, в которых он изображает чудовищных людей, бежавших от современного общества, то изображение самого общества в его романах представляет мощную сатиру: „Le journal d’une fempie de chambre“ и „Les vingt et un jours d’un neurastenique“, — эти два романа, появившиеся, первый в 1900 г., а второй — 1901 г., представляют собою галерею современных деятелей и типов. И в этих романах сатира нередко переходить в карикатуру, фигуры озаряются феерическим светом и отбрасывают тени, фантастические и чудовищные, резко отражающие характерные особенности предметов. Но в общем, это глубоко реальные картины государственного, общественного и семейного быта, — картины, в которых ложь жизни раскрыта с каким-то особым нервным сарказмом, составляющим особенность творчества Мирбо. В первом романе тайны парижских семейств, домашние сцены, интимные моменты жизни приобретают особенную яркость благодаря тому, что автор передал роль рассказчика горничной, молчаливой свидетельнице сцен и поступков, которые тщательно скрыты от постороннего взора и в которых люди встают перед нами в своем настоящем неприкрашенном виде. Целестина наблюдает за своими барынями и изучает их внимательно; она входит во все детали их жизни, сравнивает их между собою и испытывает тайное наслаждение, принимая такое близкое участие в их жизни. За их туалетными столиками спадают маски. Когда они возвращаются с бала, она видит, как румяные и цветущие лица становятся поблекшими, а обладательницы красивых, стройных фигур обнаруживают высохшие груди и морщинистую кожу, когда с них спадает все то, что создано соединенными усилиями косметического, портновского и парикмахерского искусства. Целестина любит перебирать их наряды, гладить белье, они становятся почти ее подругами, сообщницами, часто рабынями. Она любит это богатство, которое давит ее, которому она обязана своим унижением, своей ненавистью, своими неосуществимыми мечтами. Она опьянена этой жизнью, в которой занимает такое низкое место. „Когда я нахожусь близ богатого человека, я не могу не смотреть на него как на существо исключительное и прекрасное, как на какое-то чудесное божество и, вопреки своему рассудку и своей воле, я чувствую, что во мне поднимается какое-то благоговейное восхищение, перед этим часто глупым и преступным человеком“ 11 перед нами снова колебание между влечением к очарованию лживой богатой жизни, с одной стороны, и критическим отношением к ней — с другой, снова тот разлад, который составляет основную черту героев Мирбо.