В дневнике горничной перед нами интимная жизнь тех, которые на вершинах общественной лестницы. В дневнике неврастеника мы видим министров, миллионеров, людей науки в их общественной деятельности. Это целый калейдоскоп фигур, двигающихся, говорящих, распоряжающихся, и когда смотришь на этих людей, управляющих народом, глазами автора, кажется, будто весь мир охвачен безумием, будто все люди добровольно принимают участие в нелепой комедии. Неврастеник, описывающий свои впечатления, в одном из курортов, встретил много интересных людей. Светило медицинской науки, врач, прославившийся на конгрессе блестящим, но ничего не говорящим докладом, американский фантазер-миллионер, желавший купить Бельгию, точно описанный с пресловутого Лебоди, „императора Сахары“, генерал культуртрегер, открывший новую отрасль промышленности, обработку человеческой кожи, снятой с негров; бессменный министр народного просвещения Лейт, солидарный со всеми кабинетами и имеющий в запасе проекты образовательной реформы от социалистического до клерикального включительно, — эти фигуры, иногда фотографически верные, иногда карикатурные, представляют яркую галерею типов, а вместе с тем отражают темные стороны современной жизни и современного общественного и политического строя. Мирбо любит эффекты и преувеличения. Это дало повод его критикам обвинять его в погоне за тем успехом, который дается скандалом 12 . Но, может быть, именно эта карикатурность изображения обусловливает моральное и социальное значение его произведений. Он пишет в стране, где остроумная фраза и блестящий парадокс действуют часто сильнее тяжеловесных цифр и документов. Французы не любят длинных и утомительных доказательств и предпочитают образы и остроумные сравнения. Самым интересным эпизодом является инцидент с великосветским вором, забравшимся ночью к автору дневника 13 . Этот вор во фраке — образец изящества, человек с тонким вкусом, светски воспитанный. Пойманный хозяином на месте преступления в тот момент, когда он с пониманием тонкого знатока дорогих вещей отбирал их себе, великосветский громила нисколько не смущается. Он ведет себя как в салоне, рекомендует полуодетому хозяину одеться в виду того, что в комнате прохладно, делает замечание относительно мебели, извиняется за причиненное беспокойство, и начинает расставлять по местам отобранные было вещи. Хозяин заинтересовывается странным гостем и вступает с ним в беседу. „Я вор, — сообщает ночной посетитель, — профессиональный вор, вы, вероятно, уже догадались об этом, что делает честь вашей проницательности. Я решил выбрать себе это общественное положение, только после того, как убедился, что в переживаемое нами смутное время оно самое лояльное и честное“. И в блестящей речи, полной остроумных парадоксов и неожиданных сопоставлений, вор отстаивает эту мысль и выясняет достоинства своего ремесла. Воровство не пользуется уважением, а между тем это завидная и почетная профессия. Вор не говорит фраз, а смотрит на жизнь, как она есть. Всякую профессию, какова бы она ни была, люди выбирают потому, что она дает возможность так или иначе воровать что-нибудь у кого-нибудь. Это так ясно, что защитник воровства даже не находит нужным загромождать свою речь примерами. Он сам начал свою карьеру крупным коммерсантом. Но грязные заботы и бесчестный обман не соответствовали его характеру изящному и открытому. Он стал финансовым дельцом, но участвовать в несуществующих делах, выпускать дутые акции, обогащаться путем постепенного разорения клиентов, было еще противнее. Он обратился к журналистике, но шантаж и грязь, царящая в этой сфере, были тем отвратительнее, что даже не обеспечивали приличного существования, словом, эта речь — талантливо составленный обвинительный акт против современного общества, меткая, полная яда, оценка всех профессий. Легко и свободно выносит он наружу ту грязь, которая скрыта в любой из них, и остроумно доказывает, что для человека тонкого и интеллигентного, как он, трудно было помириться с теми сферами деятельности, которые считаются почтенными. Он прав, пока остается критиком существующего порядка. Но как только он извлекает практический вывод, мы узнаем в нем единомышленника любимых героев Мирбо. Клара решила, что полуразврат хуже разврата: если люди не в силах подавить в себе похоти, то лучше предаваться открытому и смелому разврату. Великосветский вор пришел к аналогичному выводу: „Раз человек не может избавиться от рокового закона воровства, то было бы достойнее практиковать воровство на законных основаниях и не окружать свое естественное стремление к присвоению чужой собственности громкими оправданиями и призрачными заслугами, которые никого не обманывают своим кажущимся эвфемизмом“.

Мысль об искоренении порока или социального зла неведома героям Мирбо. Они считают его „роковым законом“ и думают только о том, чтобы внести в него красоту и отвагу. Большинство справедливо будет считать философию Мирбо — философией преступления, а его поэзию — поэзией порока. Но мы не должны забывать, что и в этой философии и в этой поэзии звучит голос чуткой совести, слышится скорбь одаренного духа, жадно ищущего идеала. Только отсутствие дисциплины и воспитании превратило этот талант в орудие зла, направило его творчество по изломанной линии.

Летом нужно путешествовать и поправлять свое здоровье — такова уж мода. Всякий порядочный светский человек считает своим долгом, если только ему позволяют средства, в известное время года бросить свои дела, отказаться от своих постоянных удовольствий и интимных связей, чтобы пошататься по свету без всякой определенной цели. На скромном языке газет и почтенной читающей публики это называется „переменой места“. Выражение это не столь поэтичное, как „путешествие“, но зато гораздо более точное!.. Правда, вы не всегда, или, вернее, никогда не бываете расположены к этой „перемене места“, но вы обязаны принести эту жертву своим друзьям и недругам, своим кредиторам и прислуге. Вам всегда приходится поддерживать свой престиж в их глазах, а путешествие предполагает у вас наличность денег, с деньгами же всегда связано хорошее положение в обществе.

Как бы там ни было, но я путешествую, и это наводит на меня невыразимую тоску. К тому же я путешествую в Пиренеях, и это превращает мою постоянную тоску в мучительную пытку. Пиренеи — горы, и я им не могу этого простить... Не хуже всякого другого, я, конечно, понимаю красоту этих величественных диких гор, но в то же время с ними связывается у меня представление о невыразимо-глубокой печали, безнадежном отчаянии, душной, мертвящей атмосфере... Я восхищаюсь их грандиозностью, световыми переливами... но меня пугает их безжизненность... Мне кажется, что горы представляют собою пейзажи смерти, в особенности такие горы, какие я вижу перед собою, когда пишу эти строки. Потому-то, может-быть, их многие так любят.

Коварный немец Бедекер с необыкновенным лиризмом воспевает идиллические красоты курортного города, в котором я живу. Но вся особенность этого города состоит в том, что это совсем не город. Во всяком городе есть улицы, дома, жители. А здесь, в X..., нет ни улиц, ни домов, ни местных жителей, ничего, кроме отелей... кроме семидесяти-пяти отелей. Эти огромные здания, напоминающие казармы и дома для умалишенных, тянутся бесконечной линией в глубине мрачного, сырого ущелья, в котором кашляет и харкает ручей, как страдающий бронхитом старик. Кое-где, в нижних этажах отелей, мелькают витрины магазинов. Здесь продают книги, открытые письма с видами, фотографические снимки водопадов, гор и озер, альпийские палки и все, что полагается для туриста. Дальше внимание привлекает несколько вилл, разбросанных по склонам гор... и в глубине какой-то дыры виднеется здание вод, ведущих свое начало от римлян!.. ах! да... от римлян!.. И все. Впереди высокая, мрачная гора, сзади высокая, мрачная гора... Справа гора с дремлющим озером у подножия, слева еще одна гора и еще одно озеро... И ни клочка неба... никогда ни клочка неба над головой! Тяжелые мрачные тучи медленно ползут по вершинам гор...

Если так непривлекательны горы, то что же сказать об озерах с их фальшивой и грубой лазурью? Это ни лазурь вод, ни лазурь неба, ни лазурь лазури и совершенно не напоминает всего того, что окружает озера и отражается в них... Так и кажется, что эти озера нарисованы любимцем Лейга, художником Гильомом Дюбюф, в жанре его символических и религиозных картин...

Но я, может-быть, простил бы горам, что они горы, и озерам, что они озера, если-бы они при своей природной неприветливости не завлекали в свои скалистые ущелья и на свои задорные берега целые коллекции столь несносных людей.

В X..., например, все семьдесят-пять отелей переполнены туристами. Трудно было найти свободную комнату. Тут представлены все нации: англичане, немцы, испанцы, русские и даже французы. И все они приезжают сюда не для того, чтобы лечиться от болезни печени, катара желудка или накожных болезней... они приезжают — вы только послушайте — искать здесь развлечений!.. С самого утра до позднего вечера вы можете наблюдать, как они тянутся молчаливыми бандами или угрюмыми вереницами вдоль линии отелей, останавливаются перед витринами или подолгу толпятся на известном месте и рассматривают в лорнетки знаменитую снежную гору, которая но имеющимся у них сведениям должна быть „там“. И она действительно находится „там“, по ее никогда не видно, потому что она вечно покрыта густой пеленой облаков.

Вся эта публика поражает своей особенной курортной уродливостью. Редко когда среди этих жирных физиономий и огромных животов промелькнет красивое лицо и изящная фигура. Даже дети выглядят маленькими старичками. Прискорбное зрелище, говорящее о вырождении буржуазных классов во всех странах; и все эти люди, которых встречаешь здесь, даже дети — эти чахлые растения на гнилом болоте современного брака — все они уже отжили свое время!..

Вчера вечером я обедал на террасе отеля... За соседним столом громко разговаривали.