— Как будто у меня был выбор, — пожала я плечами.

Муж хмыкнул, похоже, собираясь рассказать, что я могла бы упасть в обморок или устроить истерику. Я не дала ему этой возможности.

— Мне не хватило открыть дверь, но я думала, будто ее просто перекосило. Однако и вы не сумели ее открыть. Не блокировала ли ее магия?

Виктор приподнял бровь.

— Вы ведете к тому, что мужики не владеют магией?

Я кивнула.

Муж едва заметно нахмурился, размышляя.

— Не разглядел, — сказал он наконец. — Хотя я особо и не разглядывал. Толкнулся и не стал тратить время на вторую попытку, ударил заклинанием. Поэтому не могу поручиться, будто магии не было.

— Но, как вы и сказали, мужики не могли бродить по дому. — продолжала я свою мысль. Зато тот, кто бродил, вполне мог воспользоваться тем, что все наверняка подумают на них. Вы говорите, злоумышленник хотел сделать так, чтобы все подумали, будто усадьба проклята, но мне все же это кажется слишком изощренным планом. Обиженные мужики скорее подожгли бы барский дом, чем людскую избу.

— Вы хотите сказать, что подозреваете не их, а кого-то другого. — Виктор не спрашивал, а утверждал.

— Да. — Я решила взять быка за рога. — Я не помню, насколько давно Евгений Петрович живет в нашем уезде. Мог он не знать о репутации моего отца и поверить басням о кладе, якобы спрятанном в нашем доме?

Я ожидала, что муж скажет, мол, снова я наговариваю на уважаемого человека, но Виктор замолчал, уставившись на пламя свечи. Я не стала его понукать. Открыла крышку кастрюльки, помешала плов. Муж перевел взгляд на меня, словно аромат, разнесшийся по кухне, разбудил его.

— Евгений Петрович? Это слишком серьезное обвинение.

— Поэтому я обсуждаю свои подозрения с вами и вряд ли расскажу о них уряднику.

— Мне ваши подозрения тоже кажутся игрой слишком бурного воображения. Доктор не может быть убийцей.

— В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного, — процитировала я, забыв, что здесь едва ли слышали о Гиппократе.

Но, видимо, что-то подобное клятве существовало, потому что муж задумчиво кивнул:

— Предполагается так.

— Однако, если врач решит стать преступником — это будет очень опасный преступник, — настаивала я. — Хорошая память, отточенный ум и умение абстрагироваться от человеческих страданий.

— Мне всегда казалось, что людям этой профессии должно быть свойственно милосердие.

Конечно. У нас у всех нимбы и регулярно чешутся лопатки, когда там прорезаются крылышки.

— Иногда милосердие принимает своеобразные формы. Вскрыть нарыв, удалить орган, отнять конечность…

— Ради спасения жизни.

— Разумеется. Для блага пациента. Причинить страдания сейчас, чтобы избавить от них в будущем. Предположить, что для ее же блага капризной и изнеженной барыньке лучше умереть, чем остаться одной без средств к существованию и с клеймом разведенной.

Виктор дернул щекой, и я добавила:

— Я сказала это не для того, чтобы вас упрекнуть. Только чтобы напомнить. Вы ведь тоже тогда услышали в его словах намек — иначе не возмутились бы так.

— Это очень серьезное обвинение, — медленно повторил Виктор. — Которое практически невозможно доказать. Но и отмахнуться от него я теперь не смогу. Вы действительно не узнали того ночного татя?

— Не узнала, — не стала врать я. Подозрения — еще не уверенность. — Да я и не могла узнать того, кого на тот момент не помнила.

— В самом деле не помнили?

— В самом деле. Кажется, я говорила вам, что после болезни у меня появились провалы в памяти.

Да, признаваться в этом было опасно. Но еще опаснее и дальше делать вид, будто все нормально. Завтра приедет урядник, а я даже не знаю, знакомы ли мы. И Виктор слишком умен, чтобы пытаться исподволь у него это выведать. Таких несуразиц с каждым днем будет накапливаться все больше.

Интересно, могло бы у нас что-то выйти, не стой между нами призрак Настеньки? Если бы каким-то чудом с ним познакомилась я — настоящая?

Я настоящая наверняка сочла бы его мальчишкой, он меня — старой теткой. Да и сейчас — есть ли у нас что-то общее, кроме влечения, которое нельзя отрицать?

О каких глупостях я думаю!

— Говорили, — подтвердил Виктор. — Когда не узнали меня. Но я тогда решил, будто это притворство. Похоже, я был не прав.

— Это не было притворством. Я действительно не помню почти ничего, что было до болезни. — Я криво улыбнулась. — На самом деле я здорово рискую, признаваясь вам. Евгений Петрович вцепился бы в это признание, чтобы тут же объявить меня недееспособной.