– Донь!
– приглушенно зовет Семен, глядя на печь.
– Донь, слазь, Егор приехал.

– Не ори, детей разбудишь!
– слышится с печи женский голос.

Ситцевая занавеска колыхнулась, показалась полная белая нога. Отыскивая опору, нога заголяется все выше, открылось круглое, полное колено, мясистая ляжка, тут Доня наконец сообразила откинуть подол.

– Здравствуйте, - говорит Доня, протягивая Егору маленькую толстую руку. Она невысока ростом, лицом, белым и румяным, красива.

Семен тем временем повесил лампу на длинный крюк, выкрутил посильнее фитиль. По стенам к потолку пополз трепещущий свет, озарив все углы большой неопрятной избы. Жестяной умывальник, под ним лохань с помоями, почерневшая печь, сальные чугунки; на железной кровати крепко спят двое мальчиков, на лежанке вытянулся долговязый подросток, на сундуке - девочка лет тринадцати, в зыбке, подвешенной к матице, видимо, помещается младенец.

– Сколько их у вас?
– спрашивает Трубников, присаживаясь на лавку.

– Шестеро, - отзывается Доня, - в зыбке близнята

– Живем тесно!
– балагурским голосом заговорил Семен.
– В темноте все друг на друга натыкаемся... А ты обзавелся наконец?

– Провоевал я свое потомство... Мы с женой за все время, может, и года вместе не были.

– А все ж хватит, чтоб пацана родить, - замечает Доня, собирая на стол.

– А я и на дочку был согласен, только жена боялась остаться вдовой с ребенком на руках. Не вышло - и все!

Доня зачем-то отправилась в сени. И вдруг, остро глянув на брата, Егор спрашивает шепотом:

– Все свои? Фрицевых подарков нету?

– Один, - так же шепотом, нисколько не удивленный вопросом, отвечает Семен.
– Петька.

Брезгливая жалость на лице Егора Трубникова Неловкое молчание.

– А что мне было - на пулю лезть?
– сумрачно оправдывается Семен. Зато дом сохранил, семью сохранил...

– Даже с прибавком!
– зло бросает Егор.

С миской соленых огурцов и квашеной капусты входит Доня. Подозрительно поглядела на шептавшихся мужчин, подвинула Егору хлеб и сало.

– Привозной?
– спрашивает Егор, беря сыроватый, тяжелый хлеб.

– Факт, не колхозный!
– с вызовом говорит Доня.

– А что так?

– Колхоз тут такой: что посеешь - назад не возьмешь.

– Одно прозвание - колхоз, - бормочет Семен, роясь в стенном шкапчике.

– Это почему же?

– Председателя силового район прислал, - весело говорит Доня, - из инвалидов войны, вроде вас, только без ноги. Так он два дела знал: водку дуть да кровя улучшать.

– Это как понять?

Семен ставит на стол бутылку мутного сырца и граненые стопки. Разливает спирт по стопкам. Жена следит за его движениями.

– Дамочек больно уважал. Я, говорит, хороших кровей и должен вам породу улучшить...

– Ну, со свиданьицем, братуша!

– Не пью.

– Брезгуете с братом выпить?
– язвит Доня. Помедлив, Трубников холодно объяснил:

– Меня мой комиссар от этого отучил, ненавижу, говорил, храбрость взаймы, воевать надо с душой, а не с винным духом. Я и зарекся.

– Мы не воюем, - говорит Семен, - а храбрость нам и взаймы сгодится. Цокнув стопкой но стопке Дони, он опрокинул водку в рот и, зажмурившись, стал тыкать наугад вилкой в ускользающие огурцы.

Доня тоже выпила в два глотка и, услышав плач, прошла в детский угол поправить сползавшее с дочери одеяло.

– Скажи, Семен, только честно: ты при немцах подличал?

– Ладно тебе, - печально и серьезно говорит Семен.
– Меня уже таскали-перетаскали по этому делу. Ни с полицаями, ни с какой сволочью я не водился. А партизанов насчет карательного отряда предупредил. Где надо, о том знают.

– Так чего же ты боишься?

– А всего, - так же серьезно и печально говорит Семен. Налив себе водки, он выпивает одним духом.
– Всего я теперь боюсь. И чужих боюсь, и своих боюсь. Начальства всякого боюсь, указов боюсь, а пуще всего - что семью не прокормлю.

– Ну, это тебе вроде не грозит: хлеб-то с сальцем едите. Вернувшись, Доня взяла соленый огурец и стала сосать.

– На соплях наша жизнь, чужой бедой пробавляемся...

– Барахолишь?

– Когда в доме восемь ртов, выбирать не приходится, - спокойно подтверждает Семен.