— Ты, Саша, чем человеку зубы заговаривать, распорядился бы, чтобы дров напилили для заезжей. В лесу живем, а топить нечем.

— Правда, холодно, — смущенно говорит Артемьев. — Как же вы спите здесь?

— А я не раздеваюсь.

Маруся отпускает по этому поводу соленую остроту, от которой Артемьев краснеет, а я смеюсь. Он поднимается, смотрит на нас обеих, как, наверное, смотрел бы на дикарей острова Таити.

— А я не засну, если не разденусь… — тихо, словно бы про себя, произносит он.

— Я во время войны привыкла, — говорю я. — Топить нечем было, да потом постельное белье порвалось все, мы с сестренкой прямо на голых матрацах спали: тряпье старое навалим на себя, наденем что потеплее и спим. Бомбежка, вовсю стреляют, а мы спим…

— Без простынь?.. — улавливает Артемьев в моей скороговорке поражающую его мысль. — Но вы говорили, ваш отец окончил Томский университет?

— Да, юрфак и военную бронетанковую академию уже при советской власти. Он читает на всех европейских языках, знает наизусть много из Виргилия… — подхватываю я подводное течение мысли Артемьева, продолжаю игру-дразнилку: — Дедушка мой, между прочим, дослужился до полковника царской армии…

— Значит, вы интеллигент в третьем поколении?.. — В глазах Артемьева страдание, недоумение, растерянность.

— Ну ладно пустяки болтать, лучше наколи дров и поды принеси, — произносит Маруся тоном приказа.

— Я скоро приду, — холодно отвечает Артемьев, вспомнив, наверное, что сам-то «интеллигент в десятом поколении»: мать его бывшая дворянка. — Иди, нам еще поговорить надо.

— Да ничего, Александр Николаевич, — меняю я тон. — Меня Равдо звали в гости, уже пора идти. Мы еще поговорим, я, наверное, с недельку проживу.

— Заходите к нам как-нибудь, — просит он. — Мама будет рада, ей скучно здесь. Посмотрите библиотеку, я огромную библиотеку привез…

— Зайду…

Я так и не зашла к ним: мне было неинтересно, мы просто говорили на разных языках. «Интеллигент в третьем поколении» — как он выразился, — я была тогда вовсе необразованна. Машиностроительный техникум и вечернее отделение Литинститута, где я к тому же дремала на лекциях, потому что уставала на заводе, — недостаточное образование. Имена Цветаевой, Гумилева, Ходасевича, даже Теффи и Аверченко, о которых пытался говорить со мной Артемьев, были почти не знакомы, а из стихов королевы нашей поэзии, царственной, удивительной женщины Ахматовой, я знала лишь несколько строк. Узналось все это много позже, возможно, слишком поздно. Потому-то я и была с Артемьевым, в общем, конечно, жестока, хотя по натуре я человек вроде бы не злой, а в то время даже наивно-доброжелательный к людям. Просто я все еще испытывала влияние отца, который был категоричен в суждениях, отрицал всякую «убогую» поэзию, «интеллигентскую мягкотелость», гордился, что ушел в тридцатые годы из Верховного суда на завод, работал мастером в цехе, преподавал вечером в рабфаке. Меня он стриг под мальчишку лет до двенадцати, покуда я не вышла из повиновения и отпустила косы. Он же настоял, чтобы я пошла в техникум. Уж такое, когда я росла, было неустановившееся, противоречивое время, и на мне, как на всем моем поколении, лежит его немного смешная, немного трогательная печать…

Артемьев уходит с Марусей домой, мне слышно, как она начинает кричать за стенкой всякие слова в его и мой адрес. Артемьев молчит, как молчал отец, когда ругалась мачеха. Интересно, какие у Артемьева с Марусей будут дети?..

Солнышко садится, за гривкой пихт по гребню сопки — красная полоса, выше — малиновые разводы. Земля взялась морозцем, хрупают под сапогами льдинки, воздух обжигает щеки…

Нина Владимировна Равдо — маленькая плотненькая женщина с жесткими крохотными руками, обвязанная под грудь серой пуховой шалью, с пучком пепельных волос на затылке. Сероглазая, большелобая, быстрая, улыбчивая. Говорит больше она, муж ее, плотник Григорий Матвеевич Равдо, помалкивает. Впрочем, сегодня днем он сам подошел, сказал, что ему хотелось бы побеседовать со мной, как с журналисткой. Мы тут же сели на каком-то бревне, я записала, что здесь уже два месяца не выплачивают рабочим зарплату, не привозят кино, газеты приходят с многодневным опозданием, письма теряются. Записала номер его письма в «Правду»: ответ оттуда он получил, однако, дела в поселке не изменились. Григорий Матвеевич пригласил меня вечером к себе: «Жена будет рада с вами поговорить. Она учительница, а в школе тоже такое творится!..»

И вот я пришла. Живут они в обыкновенном сборно-щитовом доме: две маленьких комнаты и кухня. Тепло, уютно, полы намыты, выскоблены, на столе сковородка с жареной картошкой, крупно нарезанный лук (здесь это деликатес: в магазине никаких овощей не бывает), сало, горячий чай, варенье. На стенах аляповатые картины, на подушках, на комоде — вышитые салфетки, тюлевые занавесочки, накидки. Однако по тем временам все это — главные признаки уютного обеспеченного жилья, в «хороших» квартирах, обставленных иначе, я просто не бывала: не звали.

Нина Владимировна горячится, рассказывая, что совсем недавно здешняя школа находилась под одной крышей с конторой и красным уголком: с одной стороны неумолчно гремело радио, с другой — «разговаривали» рабочие с мастерами и бригадирами.

— Ребятишек у начальников нет, вот они и не беспокоятся о школе, — вставляет Григорий Матвеевич.

— Вот именно, — подтверждает жена и улыбается мне. — Записали? Ну ешьте картошку, пока не остыла, чай пейте. Небось на сухомятке все? В заезжей и плиты-то нет, чаю не согреешь.

— Наглядной агитации нигде в поселке нет, — говорит Григорий Матвеевич. — Посмотрите: ни плакатов, ни Доски почета, ни стенгазеты.

— Из роно, сколько я здесь работаю, никто не приезжал: добираться сложно, — перебивает его Нина Владимировна. — Отчеты мы высылаем регулярно, о недостатках здешних пишем, но читаются ли эти отчеты? А может, здесь нет ни школы, ни учеников? Может, учителя просто зарплату получают?.. Вторая учительница Лидия Павловна совершенно неквалифицированная, с безграмотным языком, авторитетом у ребят не пользуется. Пять учеников у ней и те балуются… И никто не приедет, не проверит…