— Вы не хотите поговорить со мной? — жалко произносит он, видя, что я встаю.

— Хочу. — Я и правда хочу, но укачалась, меня подташнивает, надо лечь. — Завтра поговорим, Толик, нам еще ехать и ехать…

От соседнего стола на меня с сомнением смотрят научники. Две девушки в брезентовых штурмовках, молодой мужчина, судя по акценту, эстонец, и мужчина в годах, видимо, руководитель партии. Здесь, в этом краю, среди прочего люда много, как иные аккуратно выражаются: «потерявших себя» женщин-бедолаг, которым все нипочем и море по колено. Мой разговор, мое явное тесное знакомство с пьяным Толиком, видимо, наводит научных девочек на мысль, что и я этого поля ягода, а поскольку моя койка в том же отсеке, где разместились научники, возникает вопрос: дам ли я им спокойно спать?.. Ах, девочки, девочки, все мы одним миром мазаны, и никто, особенно в вашем возрасте, себя до конца не знает — выплывешь из сложившейся ситуации или бесславно пойдешь ко дну?

Жаль, что меня укачало. Каждому человеку в трудную минуту нужен исповедник. Толик сегодня решил, что я пастор его прихода, — отчего бы не послужить людям в этом качестве?.. Но укачалась.

Ложусь. В нашей каюте кроме меня и научников еще девочка-алеутка, оба «бича», приблатыканный, затем мужчина из этой же группы вербованных, но с лицом и руками рабочего, и две вербованные женщины — обе большие, с перманентом, серьезные, молчаливые, в широких байковых брюках и вязаных кофтах. Сидя за столом, они едят что-то сильно пахнущее, похожее на толстую лапшу. «Бич» с усами пристает к ним:

— А где вы, девчата, покупали кальмара?

Оказывается, это кальмар. Странное состояние укачавшегося, — хочется есть, аж под ложечкой сосет, и в то же время подташнивает.

— Иди. Не цепляйся, — отвечает одна из женщин. И, видя, что это не убеждает «бича», дает ему точный адрес: — Иди к…

«Бич» уходит. Я засыпаю. Среди ночи просыпаюсь: в каюте переполох.

— Это надо до такого скотства дойти! — кричит одна из научниц. — Животное какое-то, никогда не видела.

— Сейчас же оденьтесь. Оденьтесь! — тормошит кого-то дежурная. — Слышите, что я сказала?

В ответ — мычание, потом женский пьяный смех, сюсюканье, которое снова перекрывается голосом дежурной, призывающей кого-то одеться, а кого-то сейчас же выйти.

— Нельзя так, нехорошо, — убеждает дежурная. — Вы позорите этим свое искусство.

Почему она решила, что эти «бичики» имеют отношение к искусству, — непонятно. Или был какой-то опыт, повод к тому? Ввязывается одна из вербованных женщин, с грехом пополам укрывает снявшего с себя верхнюю одежду, но позабывшего, что нижняя отсутствует, Толика; выталкивает приблудившуюся откуда-то пьяную женщину, цыкает на «бича», «позорящего свое искусство». Порядок кое-как водворяется, девочки-научницы, попищав, как разбуженные птахи, засыпают тоже. Тишина нарушается мощным храпом руководителя научников да периодическими вскриками Толика:

— Мама? Ма-ма… М-ма-ма!

Должно быть, ему, голому, снится, что он еще маленький, надо позвать маму, она укроет, пожалеет…

И все.

На следующий день экзотика кончается, — видно, допивали на последнее. Утром Толик спит или делает вид, что спит, когда же я возвращаюсь после завтрака, его в каюте уже нет, и до самого конца путешествия на глаза мне он не попадается. Стыдно, наверное? Наверное, стыдно…

— Мы от него не ожидали, — говорит вербованная женщина. — Такой тихий, даже говорить не мог как следует. Водка…

— Мне сказал, что он ваш руководитель: везу, мол, ребят…

— Ну, Толик! — вербованная смеется. — Да мы тут все одинаковые, бумаги подписали — едем. — И спрашивает у красивой тоненькой алеуточки Лиды: — Как, можно там заработать?

— Можно… — неуверенно говорит Лида и с сердцем дает подзатыльник дочке: — Не крутись, надоела хуже собаки! Сейчас за борт выкину!.. — Потом продолжает: — Мужчины хорошо зарабатывают, рублей по двести, по триста. На забое, на мездрении… Женщины выжимальщицами, считайте: три копейки шкура. Да если котик есть, можно заработать… Ты будешь вертеться? Ну, погоди!..

Лидиной дочке лет шесть, самой Лиде на вид лет девятнадцать. Отец ее татарин, мать — алеутка, коренная жительница Командор, отец приехал на Командоры давно, еще в тридцатые годы. Лида чернобровая, черноглазая, белозубая, похожа скорее на украинку, чем на алеутку. В красном кожаном пальто, красных японских ботиках, которые с золотой цепкой на подъеме (интересно, для себя японцы производят такую безвкусицу? Они нам и кофты продают, застегивающиеся на золотую цепочку, отделанные ни к селу ни к городу белым сутажом), в серых финских рейтузах, подстрижена по-модному, по-русски говорит без всякого акцента — южный быстрый говорок, сама быстрая, нервная, острая. Девчонка у нее такая же заноза, так что зря она ее дергает: взрослому тошно это медленное качание, не то что ребенку. Тем более что девочка от первого брака, новый муж Лиды — парень молодой, надолго ли хватит его великодушного терпения к приемным детям?..

Я глажу девочку по затылку:

— Ладно, не дуйся.

Она поднимает на меня туманные, полные обидой глаза — и вдруг рассиялась, забормотала что-то, закокетничала. Ребенок-оптимист, без рефлексий и комплексов…

Холодина, сыплет дождь, небо и земля закрыты серой хмарой — ноябрь, а не конец июля. К тому же ветер — даже в теплой куртке и свитере пробирает до костей. Лида говорит, пытаясь произвести сильное впечатление:

— Ну, у нас, на Медном, бывает жарко: десять… — Пауза, и как совсем невероятное: — Пятнадцать градусов…