— Пятнадцать? — удивленно ухватываюсь я за максимальную цифру. — У нас ранней весной пятнадцать, все в пальто ходим.

— А у нас разденутся, платье с коротким рукавом, загораем… Купаемся! — Опять пауза, после чего Лида говорит: — Муж солдатам-дружкам пишет: служить хорошо на Медном, сюда проситесь. На материке жарко: двадцать пять градусов!

Таким тоном я, вероятно, произнесла бы «сорок пять»… «Да не может быть, — думаю я. — Ерунда, не может быть, чтобы в июле — августе тут не было какого-то элементарного тепла, смешно. Ну не двадцать пять, так хоть восемнадцать градусов. Здесь же не Северный полюс, острова — на широте Москвы. Для холодов моя одежка не больно-то приспособлена…»

Забегая вперед, могу сказать, что когда я на Медном сошла на берег, мне дали теплую солдатскую куртку, до моего отъезда с островов я ее не снимала…

— Здесь влажность большая, туманы все время. Влажность девяносто — сто, редко восемьдесят, — говорит какой-то мужчина. — Если бы еще жара, жить невозможно, как в бане, представляете? А так — климат хороший, зимы теплые. Снежные, правда. Я вам скажу, кто привык к умеренному климату, тому на материке трудно. Приятель мой уехал на материк в отпуск: лето, жара около тридцати. Он помыкался-помыкался, дышать нечем. В погреб залез, просидел там три дня, снялся — и обратно улетел!

Господи, какие страсти…

— Птицы у нас много, — рассказывает Лида. — Рыбы всякой. А морские ежи какие вкусные!..

— Морские ежи?.. — изумляюсь я. — Разве в них есть что есть?

— О… — Глаза Лиды загораются, она сглатывает слюну. — Иногда они пустые, а вот в мае — июне, да и сейчас… В них икра. Попробуйте, приедете. Потом ракушки еще едим. Тоже вкусно.

— Устрицы, что ли? Сырыми?

— Нет, разные ракушки. В печке натомим, едим. Да приходите к нам, попробуете. Языки котиков варим, из ласт котиков студень делаем. Трава есть у нас на горах, вроде как петрушка, только с красной каемочкой, — добавляем. Душистая… А цветов сколько… Приедете, потом вспоминать будете, скучать, вот увидите!..

Увижу…

Мы с утра стоим в Жупанове, туристов высадили, на пароходе остались только «свои» — те, кто по делу. На Командоры туристов не пускают. Утром при разгрузке утопили шестьдесят три мешка муки: прорвался кошель, сейчас ее вылавливают тралом, благо мука, подмокнув сверху, образует корку, сохраняясь внутри сухой. Матросы с плашкоута и наши тягают из глубей морских мокрые огромные мешки, мы ждем. Кое-кто ловит рыбу с кормы на поводок, попадается камбала, палтус, треска — скучная серая рыба, под цвет пейзажу. Вербованные женщины чистят ее, организуя себе обед.

Мы в общем-то все перезнакомились уже, доложили друг другу, «кто есть кто». Женщины, как и Толик, работали на строительстве Солнечногорска штукатурами, теперь вот завербовались сюда. Холостые, все умеющие, уверенные в себе: «Да не понравится — уедем. Что нам? На Север уедем, на селедку». Самостоятельные женщины. Опять же забегая вперед, скажу, что на Беринге они устроились работать доярками, хорошо зарабатывают, прилично живут. Все умеющие, военного формирования, российские женщины — где их только нет, какой только нелегкой работенкой они не занимаются!..

Вроде бы мы с ними разговариваем и общаемся запросто: они берут у меня кружку напиться, я у них — зеркало причесаться, вроде бы никаких сложностей между нами нет. Но я почти физически ощущаю, что нас разделяет черта… Такие бабочки работали рядом со мной на заводе, таких я видела на стройках Сибири, еще до того, как туда приехали первые комсомольцы (а с ними и корреспонденты в большом количестве), с такими я спала бок о бок в общежитиях, о них писала лет десять подряд. Только о них. Правда, тогда между нами не было черты, мне не надо было прилагать усилий, чтобы выглядеть среди них своей, я и сама была почти так же одета, так же разговаривала, так думала. Ну а сейчас, видно, пообтесалась, хотя и не замечаю этого. Что ж, тринадцать лет уже «в литературе», должно же это наложить какой-то отпечаток на мою среднерусскую, вовсе не интеллектуальную физиономию…

Хотя научники меня тоже не сразу приняли за свою: либо виновато мое вчерашнее тесное общение с Толиком, либо, скорее всего, «от одних ушла, к другим не пришла»… Здесь ведь судят не по одежке: одеты мы все более-менее похоже, судят по печати на челе. У меня ее, выходит, нет. И не будет уже, значит, теперь. Жаль…

Научники оказываются ботаниками. Двое из Москвы, из Главного ботанического сада: специалист по Дальнему Востоку, известный флорист Владимир Николаевич Ворошилов и сотрудник Лиля Плотникова. Галя Горохова из Новосибирска, тоже из ботанического сада, и фитопатолог Харри Карие из Эстонии. Фитопатолог — это человек, который занимается паразитами растений: грибами, плесенью, ржавчиной — всем, что живет за счет чужих соков. Харри — известный фитопатолог.

Владимир Николаевич — большой, рыхловатый мужчина с устремленным в себя вялым взглядом. Взгляд несколько оживляется, когда Владимир Николаевич начинает разговаривать с алеуткой Аней Буланниковой.

Аня укачивается, поэтому, заняв свою койку, едва мы отошли от Петропавловска, она не поднимается до самого Медного, не ест, не пьет. Впрочем, она не одинока: в соседних каютах многие местные женщины тоже лежат в лежку, хотя качки, по сути, нет никакой — так, небольшая зыбь. Видно, укачались когда-то на большой волне, а теперь рефлекс на запахи судна: краска, соляр, душный, застоявшийся воздух непроветриваемых, прокуренных помещений. Я-то ведь тоже лишь с прошлого года начала укачиваться, побывав на сторожевых кораблях близ Таллина. Три дня поболталась на рейде, на мертвой зыби, укачалась, а теперь, едва поднимаюсь на любое судно — плывет палуба под ногами, кружится голова. Кончилась моя мечта о поездке в Антарктиду через экватор. Месяц лежать пластом — какой в этом смысл и интерес? А жаль…