На «Ельце» Николай Семеныч выдает нам «текст»: мы задержались, а уже вечер, и стягивается туман. Отходим сразу, идем на полной скорости.

Солнце село, но еще не темно, кажется, что светится вода — неярко, точно серый жемчуг. Волна есть, но какая-то внутренняя, не рвет поверхность, а перекатывается — словно кто-то возится там внутри под серой блестящей пленкой. Мы уходим довольно далеко от берега — и вдруг появляются котики. Сначала один-два, потом два десятка, потом сотня, а потом сотни котиков — всюду, куда ни глянешь, играют на воде. Точно стадо косуль, скачущих по поляне, — они так же легки, пластичны, прекрасны в воде — эти гибкие тени, взметывающиеся в воздух и без всплеска уходящие в море, снова взметывающиеся и снова ныряющие. Идут поодиночке, идут парами, ноздря в ноздрю, не отставая друг от друга, словно лошади на скачках: выскакивают парно из воды, уходят в нее парно, снова выскакивают и снова уходят. По всему видимому полукружью моря взлетают над водой гибкие черные тени.

Сейнер везет тушки и шкуры забитых котиков. Может быть, это ритуальные прощальные танцы?.. Котики провожают нас долго, пока совсем не темнеет.

Я спускаюсь в кубрик. Здесь жарища, накурено, играют в карты. Но очень хочется спать, устала. Койки все заняты: девчата из самодеятельности давно спят. Я примащиваюсь сбоку к кому-то, задремываю, потом кто-то ложится у нас в ногах, кто-то рядом, на полу. Юнга Виктор приходит, подбрасывает в печку угля — это, по-моему, как раз то, чего здесь не хватало для полного сходства с душегубкой…

Просыпаюсь я оттого, что перестала работать машина. Гремит якорная цепь. Приехали, что ли?

По трапу спускается Давыдов, принося с собою кусочек свежинки и сырости, говорит:

— Видимость ноль. Минут пятнадцать не дошли до Преображенского. В бухту заходить не хочу, рифов много.

Спускается старпом и механик, уплотняемся еще. Гаснет свет. Тяжелое дыхание — и гремит, перекатываясь в клюзах, якорная цепь…

Мы с Любой Карпенко собрались нынче на птичий базар в Бобровую бухту: тридцать километров в оба конца. Пойдем вдвоем, хотя ни она, ни тем более я там не были, но заблудиться тут нельзя: тропка — вдоль речки, в широком распадке, ни медведей, ни волков, ни лихих людей на острове нет.

Преображенское стоит как бы в чуть согнутой левой ладони. Если пойти прямо по главной ложбинке, наискось глубоко пересекающей эту ладонь, то придешь к океану минут через тридцать — сорок. Посередке есть место, где видно сразу океан и море Беринга. Если пойти направо и перевалить через гору, то попадешь в бухту Песчаную, откуда начинается путь в Бобровую. Мы так и сделали: поднялись по не очень крутой, но, на мой взгляд, бесконечно длинной тропе на вершину горы, закрывающей Преображенское справа, спустились в Песчаную и, посмотрев, как солдаты стаскивают в кучу плавник, набросанный по берегу, и вяжут плоты, двинулись в Бобровую.

Карпенко показал нам заросшую травой, еле заметную тропу (весной по ней ходили на птичий базар брать яйца, но с месяц, наверное, уже не ходит никто: птенцы повылупились), предупредил, чтобы мы старались с тропы не сходить: дорога идет по болотистой долине, встречаются «окна», затянутые сверху травкой. Попадешь — не выберешься. Я думаю, Карпенко не очень-то понимал, зачем это Любаше понадобилось тащиться со мной черт-те куда на птичий базар. Даже не потому, что это не имеет практического интереса: яиц не наберешь, — Карпенко вовсе не меркантильный человек. Просто он так устает, что ему диким кажется: люди за здорово живешь тащатся в такую даль.

— Валя, цветов наберу, — говорит Любаша и улыбается быстрой, доброй своей улыбочкой.

Цветов полно и рядом с поселком, Карпенко посмотрел на нас озабоченными, рассеянными глазами, повернулся и пошел к солдатам. Мы тоже пошли, стараясь не соблазняться бесконечным, даже в сибирской тайге не виданным мною, разноцветьем. Тропа, как ни странно, заметней не вблизи, а вдали: тоненькой черточкой, стежкой прошила она буйные, переполняющие долину травы. Любаша идет впереди и рвет темно-голубые, глубокие, как рюмки, колокольчики — один цветок на коротком стебле. Собирает в маленький тесный букетик и показывает мне издали.

Рядом журчит узенькая черная речка с торфянистым мохнатым дном, мелькают черными тенями гольцы. Мы то и дело пьем: Любаша спекла утром пирожки с фаршем из урил, пирожки вкусные, словно бы с печенкой, но хочется пить. Впрочем, пусть не обвиняют нас педанты-туристы, пьем мы не помногу — так, полощем рот. И потом, куда нам спешить? Время — наше…

Удивительное это, прекрасное состояние, когда ты чувствуешь, что время — твое. То обычно оно придавливает, подчиняет, угнетает тебя, ты не забываешь об этой струйке неуклонно утекающего песка ни на мгновенье, спешишь внутренне, начинаешь задыхаться, выбиваться из сил не от сделанного, а оттого, что ты пустился вперегонки, в непосильное соревнование с этим Утекающим… Падаешь в изнеможении — и вдруг постигаешь, что ты от него не зависишь, оно — твое. Спешка была иллюзией, болезнью, волшебным внушеньем. Живя медленно, успеваешь столько же…

Иду следом за Любашей по неуловимо вьющейся вдоль речки тропе и чувствую, как рядом неторопливо течет время. И так же, как черные струи этой речки, оно течет мне навстречу, обтекает меня, утекает безвозвратно — и пусть.

С высоких, словно борта корыта, боков долины спускается тонкая треугольная пластинка тумана, пронизанная солнцем, останавливается над тропой. Сквозь нее проходит Любаша: над полоской сверху трясется голова в белом платочке, снизу мелькают быстрые ноги в коричневых чулках и резиновых сапожках; потом в нее вхожу я, взглядываю вниз — ни колен, ни даже живота не видно в таинственной дымке, а кругом — солнце, разноцветье, голубое небо… Выхожу из туманной каши мокрая, на куртке влажные разводы, словно в ливень попала.