Возможно, с голодухи только и ели эту «березовую кашу», а с другой стороны — вдруг и вправду вкусно? В Петропавловске летом тьма туристов, почему бы не построить хороший большой ресторан, где можно было бы попробовать истинно камчатские блюда, в том числе и сарану с морошкой и березовый сок, заквашенный на березовой коре, и чай из листьев кипрея, и оленину, и «дары моря». Сейчас в петропавловских ресторанах кормят невкусно, а берут за это дорого. Поскольку же ресторанов не хватает, везде очереди, то и стремления к совершенству, к какому-то изыску у местных заправителей общественным питанием не наблюдается.

Стежка вывела нас на взгорок и вдруг пропала. Но теперь нам уже было видно, что мы пришли: океан. Без дороги продрались сквозь густющие травяные заросли, спустились на берег.

— Направо, Валентин говорил… — вспоминает Любаша.

Идем направо. Уже слышен птичий гам, вон и чайки вьются над водой в количествах, мною не виданных даже здесь. Небо заволокло тучей, они вьются во мраке — легкие, белые, тревожные какие-то, словно пух, выпущенный из перины во время пожара. Сотни сотен их здесь. Кричат.

Берег каменистый, прыгаешь с валуна на валун. Появляется песец, тявкает и бредет следом. Идет почти вплотную, глаза клянчащие и нахальные, словно у нищего, ночью по совместительству занимающегося грабежом. И голос нахально-жалкий: «Ввав-ввя!..» Любаша смеется:

— Солдаты их Ваньками зовут. Крикнешь: «Вань, а Вань!..» Обернется, смотрит. Камнем бросишь — даже в сторону не отбежит, только голову повернет, посмотрит: что, мол, упало, нельзя ли сожрать?..

Вот это да!.. Берег уперся в скалу, у подножья которой плещется океан… Ходу дальше нет.

Время подшутило-таки над нами: думали освободиться от моего ига?.. Думали, да, видишь, не вышло. Как всегда, не вышло, мы рабы твои, от этого никуда не денешься. Прости…

Обида какая: метрах в ста от нас в океане видны уже скалы и рифы, сплошь облепленные птицей. Точно поганки на пне, торчат на рифах черные головы урил. Но не добраться — не вплавь же, вода градусов пять, не больше. Может, через верх?..

Я сбрасываю сапоги и лезу на скалу, она ниже, чем та, на которую пришлось мне забираться с котикового лежбища. Любаша меня отговаривает, но я лезу: а вдруг?.. Трава казалась низенькой, на самом же деле это высоченный борщевник, через который еле продираешься. Чем выше, тем скала делается отвесней, потом борщевник кончается, я некоторое время лезу по голой скале, под ногами осыпается дресва. И вдруг что-то во мне происходит, я осознаю, что я на отвесной скале, довольно высоко над землей, распластанная, как лягушка, держаться не за что. Взглядываю вниз — не надо было этого делать!

Короче говоря, я кое-как сползла со скалы, и мы двинулись обратно не солоно хлебавши. Дошли до горы, за которой Преображенское, опять я иду вверх еле-еле, хватаю ртом воздух.

— Иди вперед, — говорю я Любаше. — Я дойду сама, недалеко уже.

— Ладно, — соглашается та. — Я побегу печку растоплю пока, обед разогрею. Вы придете — пообедаем.

Уходит. А я иду себе: десять шагов — остановка, дышу так, что ребра к позвоночнику прилипают. Уже довольно давно стемнело, но не оттого, что поздно, а просто спустились снеговые черные тучи. И туман. Медновский, командорский туман… Плутала, плутала тропа и дошла до облизанной ветрами круглой горы красного камня, на которой даже солдатские сапоги, ежедневно туда-обратно проходящие нарядом, тропки не оставили. Я начинаю подниматься и вхожу в ветер. О таком ветре я только читала в книгах: он уносит. Будто запутался в чем-то плотном, стягивающем с горы наискось и вниз. Иду, иду, иду — и останавливаюсь в спокойном отчаянии: не могу больше. Вокруг течет с невероятной скоростью туман со снегом, ветер вжимает в рот и нос бескислородный, плотный, как морская вода, воздух. И черт его теперь знает, где перевал, куда идти. Надо идти вверх, потом, когда дойдешь до самого верха, — спускаться вниз, пока не попадешь на тропу, ведущую в Преображенское. Но путь вверх может быть прямым и относительно коротким, что при данных обстоятельствах лучше, а может проходить по зигзагообразной кривой, бесконечно его удлиняющей. Вроде бы я иду именно так… Ну, иду. Остановлюсь, иду снова — невесело, конечно, но, с другой стороны, солдаты же ходят здесь каждый день. Вдруг ветер доносит голос Любаши. Откликаюсь, находим друг друга, она ждет меня за камнем на перевале — это самое низкое место, сразу же за ним — тропа. По эту сторону горы ветер тише, скоро стихает почти совсем. Все-таки хорошо, что Любаша дождалась меня, одной на краю света в плохую погоду невесело.

Ночью мы с Любашей идем брать пробы воды на море. Вечер теплый, тихо, нигде ни огня, поселок спит.

— Смотрите, — Любаша бухает сапогом по воде, вода разбегается, рассверкивается огоньками, будто огни большого порта по черноте заиграли. Я тоже рву сапогом черную гладь — и по сапогу текут холодные огненные струи. Море фосфоресцирует.

Возвращаемся домой, я ложусь спать — и не могу заснуть. Вижу то треугольную полоску тумана и голову Любаши, покачивающуюся сверху; то светло-желтую нерпеночью шкурку в буром мхе, то красные восковые рододендроны, торчащие из темной зелени, — весь этот прозрачный легкий денек вижу, слышу. И удивленно чувствую: нет у меня досады, что так и не попали мы на птичий базар… Похоже, опять Время дает уроки: «…Если бы ты поспешила, то, возможно, успела до прилива пройти на Камни и увидела тьму-тьмущую птиц. Но не кажется ли тебе, что в спешке ты не заметила бы дороги?.. Объясни, что такое заманчивое ждет тебя у Финиша, если ты так торопишься к нему, задыхаешься, не успеваешь думать, глядеть по сторонам, не видишь, кто рядом, что под ногами, не ощущаешь вкуса Дороги?..»

Я снова на «Ельце». Ночь, о переборку толкается волна, гремит якорная цепь, ползая в клюзах, храпит боцман. Дверь закрыта, густо пахнет высыхающими полушубками и сапогами.

А какой был сказочный день!.. Начался он рано: «Елец» вывозил из Песчаной бухты дровяные плоты для заставы.

Пока плот обвязывали тросом и стягивали в море, мы с капитаном пошли пострелять птицу на обед. Пошел, конечно, капитан, взяв мелкокалиберку, меня же позвал в качестве зрителя и грузоподъемной силы.

Мы прошли по лайде, к концу бухты — шли минут сорок, разговаривая о том о сем, и вдруг, подняв глаза, я увидела, что скалы, заключающие бухту, какие-то странные — не зеленовато-серые, как обычно, а неровно-черные. Приглядевшись, я поняла, что они просто облеплены птицей; птичьи гнезда теснились на любом малейшем выступе, в каждом гнезде сидело по нескольку уже больших, неуклюжих, покрытых серым пухом птенцов и взрослые птицы. Преимущественно это были урилы. Николай Семенович начал стрелять, урилы падали одна за другой, но оставшиеся не разлетались. Те, что сидели в гнезде, рядом с убитой, просто переступали на освободившееся место, устраиваясь поудобней, только подранки поднимались и, тяжело пролетев, плюхались в море.