Как нам объяснили в Пскове, колхоз имени Александра Невского небольшой, но крепкий, работает с прибылью. В Подборовье (правление у них в Островцах) вообще непонятно, в колхозе они или не в колхозе. Ну бригада, конечно, за уклейкой в озеро ходит — не каждый, правда, день, но в путину, судя по заработкам, работают хорошо. Шура вот картошки проезжала два дня, да три дня на колхозной лошади себе дрова возила. Рассказывали нам, что посадили в прошлом году тут лук, да «ен в дудки пошел рость, под ево и навоз надо и прополоть…» С луком не вышло, в этом году его уже не сажали.

Когда мы ехали в Самолву по озеру моторкой, было солнечно, по голубой воде шла рваненькая верхняя волна, плоские, точно ненастоящие, берега озера поворачивались, приближались. И ото всей этой бесконечно древней отчужденной красоты было мне почему-то грустно. Ужасно быстро несется время, не успеваешь приводить свои эмоции и поступки в соответствие с возрастом. Одно утешение: теперь много подобных, «деловых» женщин, значит, хоть смешной не буду. По возрасту бы полагалось уже иметь свой дом — и чтобы за столом собиралось много народу, дети. Много детей. Большой крепкий дом и земля вокруг него, земля, на которой бы я крепко стояла ногами, которая бы кормила меня — и никуда мне не надо было бы торопиться, мчаться, вечно уезжать… В первой, главной части своей души я, конечно, странница по призванию — та самая странница, какие с котомочками ходили от веси к веси, от монастыря к монастырю. И всегда были им открыты ворота любого деревенского дома — вот удивительно: так легко пускали чужих в дом!.. «А расскажи про что-нябудь. Странницы всягда много про все знаю… Садись, садись: сама поистишь и подруге дастишь… Да ештя, девки, ештя! В етом доме ня розогрявают! Плявать! Ешь! Мы ня сожрем, боров сожрё, дак…»

Спали нынче в этом доме, завтра в другом, послезавтра в поле, в стогу сена, просыпались с росой, умывались росой, пили воду из колодчика, над которым висел деревянный корец: что все люди чистые — это подразумевалось. Шли дальше босиком, грубыми ногами по мокрой от росы, не пылящей еще дороге, неся за плечами все свое — и совсем немного, чтобы не тянули заботы: впереди люди, позади люди, накормят, дадут чем укрыться…

Такую идиллию я имею с избытком: вот уже шестнадцать лет езжу куда глаза глядят, куда хочу по всей стране. И правда, везде люди: голодной я еще не оставалась, без крыши тоже. Но устаешь с годами, и тогда в дороге настигает тебя тоска по неподвижности и бездумному созерцанию, по большому старому дому с деревянными некрашеными полами, там в большой, главной комнате стоит большой стол — и много родных голов, склоненных над этим столом… Дом?.. Может, что-то в этом рода и сбудется когда-нибудь, но только примерно так, как у нашей Ирины Степановны. Ее большой дом начинается с огромной застекленной террасы, дальше — просторные крепкие сени, чулан, чердак, потом крытый тесом огромный двор, там разместились бы свободно пять коров и три лошади. Изба… Пять светлых окон, метров сорок полезной площади, разделенной на три комнаты — одну большую и две маленькие. Новый диван, новая радиола, новые высокие кровати с панцирными сетками, крашеные крепкие полы… И одна махонькая быстрая старушка во всем этом великолепии. Еще приходит ночевать десятилетняя внучка, «мышка» — тихо-озорная, черноглазая, с черной челкой. Сын-рыбак живет тут же, в Самолве, у него свой дом, дочь тоже живет своим домом, другая дочь — в Сибири, и сын второй там же, младшая дочка умерла недавно от рака. Меньшой сын, Иван, плавает на Балтике. Это его и его будущую жену ожидает большой пустой дом, Иван с году на год обещает рассчитаться, осесть в колхозе, да только, мне кажется, вряд ли: затянула его вольная, безалаберная жизнь. Правда, он не ровня Шуриному Ване: деньги матери посылает щедрой рукой и подарки привозит богатые, от души — любит мать. Прислал недавно триста рублей на телевизор, осенью Саша-рыбак поедет в Гдов, привезет старой домашнее кино. А дом пустует пока.

И вот Ирина Степановна потчует нас, случайных постояльцев, попавших в эти запущенные хоромы:

— Ешьтя, девки, ешьтя! Рыбу ешьтя!.. Да куда ее дявать, новая будя!..

— Откуда же еще? — спрашиваю я. — Плотка ведь в мае ловится.

— В мае… — соглашается Ирина Степановна. — Ноньми мало ей было… Ну ляшшей Сашка принясет, дак… Ешьтя! В етом доме не розогрявают! Поистишь, да што не доели — борову!..

И несет и несет на стол: рыбу вяленую, лук, творог, картошку, свое варенье из голубики и из «чарницы», пироги с ягодой, белый хлеб, печенный дома, прекрасно пахнущий хлебом, пресные блины, картофельный суп со с в о и м и консервами, молоко, простоквашу, сметану… Что из того, что мы десятой доли не съедим, что, уезжая, за все заплатим: не странницы, и командировочные нам платят не как студенткам. Разве заплатишь за это ясное не ожидание платы, за широкой рукой случайным чужим людям брошенную на стол скатерть-самобранку? У меня есть — так что же жалеть? Земля еще родит, лес, озеро еще одарят…

— Ешьтя, девки! Кисло молоко ешьтя! Сыпьтя сахару, сыпьтя! Творог ешьтя, завтра свежий буде… Ложись, ложись, ты на ету постелю лягешь, а ты на ету, в другой комнате! В етом доме и спать негдя?..

Спать в этом доме, слава богу, есть где. Можно с комфортом роту солдат разместить. Эх, сюда бы расторопную невестку, чтобы побелила печку и покрасила подоконники, обмела стены и шкафчики, вычистила кастрюли, которые покрываются все новым и новым слоем сажи на криво горящей в сенях керосинке.

— Пущщай яё коптит! Ена всягда так коптит. Тябе воды налить умыцца? Я принясу!

Не успеешь рта раскрыть, бабка тут уже — вернулась с двумя полными ведрами воды: вертолет, а не бабка, хотя ей и шестьдесят девять лет. Мы, конечно, воду себе носим сами, но если не углядишь, бабка с водой ли, с картошкой ли горячей (к дочери слетала, взяла: варить долго, а мы на минутку перекусить заскочили) — уже тут как тут. Такая великолепная бабка — одна в доме, в таком прекрасном, просторном, на совесть выстроенном доме, о котором можно только мечтать, — господи, да что же это делается на свете, если такие дома пустуют?

Ставила его Ирина Степановна сама, лет шесть назад: старый сгорел. Помогал, конечно, колхоз и деньгами, и лесом, и транспортом, но размах был бабкин. Отгрохала хоромы с надеждой на молодую семью. Придет Иван домой, будут внуки, невестка, будут люди в доме, скотина в необъятном дворе. Будет на кого покричать, покомандовать немного, а вообще-то пусть живут сами, как хотят. Она устала.

То, что она, быстрая и непоседа, все-таки устала, чувствуется иногда в том, что сядет вдруг, как бы посреди фразы, положит руки на колени, потушит глаза.

— Ну вас к бесу! Готовьтя сами. Вон картошки наваритя… И корова, ну яё к бесу! Продам. Ваня пише: мама, продай или так отдай, у кого нет. На што тябе с ней возицца?..

Конечно, ей трудно с коровой: надо ходить в очередь пасти, надо сено готовить на зиму, разве старухе накосить столько сена?

Мы начинаем в две руки чистить картошку, бабка, посидев и поглядев сердитыми глазами в глубь себя, схватывается, влезает промеж нас:

— Вот! В три-то руки быстрея… Чисти, чисти, ничего, съедим!.. Дю-ю, бес, гнилая онна!.. Картошка старая, новой нету ишшо, лето холонное да без дожжей, дак…