Практически все современные рассказы о Революции начинаются с 1763 года, с Парижского мира, великого договора, завершившего Семилетнюю войну. Однако если начать рассказ с этого момента, то события и конфликты имперского масштаба, последовавшие за войной, — споры вокруг Сахарного акта и кризис, связанный с Гербовым актом, — превратятся в предвестников Революции. Какими бы острыми ни были их другие разногласия, большинство современных историков смотрят на годы после 1763 года не так, как их видели современные американцы и британцы — как на послевоенную эпоху, вызванную непредвиденными проблемами в отношениях между колониями и метрополией, — а как на то, чем, как мы знаем в ретроспективе, были эти годы — предреволюционным периодом. Украдкой заглядывая, по сути, в то, что будет дальше, историки лишили свои рассказы непредвиденности и предположили, не столько по замыслу, сколько непреднамеренно, что независимость и государственность Соединенных Штатов каким-то образом неизбежны. С предположением о неизбежности пришло желание зафиксировать изначальный характер революционных противоречий в радикальных или консервативных импульсах.

Чем больше я размышлял над этой проблемой, тем больше убеждался, что альтернативное понимание можно получить, просто начав историю на десятилетие раньше. Изучение периода с точки зрения, зафиксированной не в 1763, а в 1754 году, обязательно придаст событиям иной вид и, возможно, позволит нам понять их без постоянных ссылок на Революцию, о которой никто не знал и которой никто не хотел. Начать в 1754 году — значит начать в мире, где доминировали войны между северными британскими колониями и Новой Францией: конфликты, которые были частыми, дорогостоящими, нерешительными и настолько занимали центральное место в мышлении современников, что колонисты были практически неспособны представить себя отдельно от империй, к которым они принадлежали. Такая история начнется с того, что наибольшее единство британских колонистов будет проистекать не из отношений одной колонии с другой, а из их общей связи с тем, что они считали самой свободной, самой просвещенной империей в истории, а также с их общими врагами — папистскими французами и их индейскими союзниками.

Учитывая эти предположения и требования, которые они предъявляли к любому повествованию, вытекающему из них, другие исторические факторы и агенты приобретали большее значение. Если начать повествование с 1750-х годов, то потребуется включить в него гораздо больше действующих лиц, ведь индейцы будут не случайными игроками, какими они кажутся в рассказах о революции. Семилетняя война не могла бы начаться, если бы ни один отчаянный ирокезский вождь не попытался удержать французов от захвата контроля над долиной Огайо; война не могла бы завершиться так, как завершилась, и привести к таким последствиям, как это произошло, без участия коренных народов. Это, в свою очередь, представило последующие события в ином свете, подсказав, что не менее интересным способом понять последнюю половину XVIII века является имперский, а также революционный подход. Возможно, мы сможем по-другому понять основание Соединенных Штатов, подумал я, если объясним его не только с точки зрения политического конфликта внутри англо-американского сообщества или воплощения революционных идеалов, но и как следствие сорокалетних усилий по подчинению Страны Огайо, а вместе с ней и остальной части трансаппалачского запада, имперскому контролю.

Пока я писал последующие главы, в печати появилось много интересных научных работ, которые обогатили мое понимание событий того периода, а также (увы) помогли усложнить мой рассказ. Одна часть этих новых работ была основана на попытках английских историков описать становление Британской империи и национальной идентичности в XVIII веке; другая — на трудах американских колониалистов и этноисториков, занимавшихся историей коренных народов и их взаимодействием с европейскими поселенцами. Хотя они возникли из разных проблем и разных научных сообществ, я обнаружил, что эти две нити, словно косички, сплетаются вокруг концепции империи, которую лучше всего сформулировал историк Эрик Хиндеракер. Империи Северной Америки XVIII века, пишет он, лучше понимать как «процессы, чем структуры», поскольку они были не просто творениями метрополии, навязанными далекой периферии земель и народов, а «системами переговоров», созданными взаимодействием народов, которые «могли формировать, оспаривать или сопротивляться колониализму различными способами». Империи, отмечает он, — это «площадки для межкультурных отношений»[1].

Имея в виду это определение империи (или, по правде говоря, менее изящно сформулированное мое собственное понимание, напоминающее его), я написал то, что следует далее, — историю ожесточенной имперской борьбы, которая привела сначала к решающей победе, а затем к беспокойной попытке властей метрополии построить новую Британскую империю по линиям, которые позволили бы им осуществлять эффективный контроль как над колониями, так и над завоеваниями. Поэтому это не та история, в которой есть место рождению американской республики. В центре ее — война, которая началась, когда дипломатические просчеты шести наций ирокезов позволили французской и британской империям столкнуться друг с другом за контроль над долиной Огайо. Последовавший за этим конфликт распространился из Северной Америки в Европу, Карибский бассейн, Западную Африку, Индию и Филиппинский архипелаг: в реальном, хотя и более ограниченном смысле, чем мы подразумеваем, когда применяем эти слова к конфликтам двадцатого века, — мировая война. Хотя Семилетняя война не разрешила ни одного из междоусобных конфликтов Европы, в Северной Америке и Британской империи этот грандиозный конфликт изменил все, и отнюдь не только в лучшую сторону. Я утверждаю, что ход войны, от первых лет французского господства до кульминации в англо-американском завоевании Канады, и особенно ее затягивание после 1760 года, привел в движение силы, которые создали пустую Британскую империю. Такой исход не предвещал и не требовал Американской революции; как может подтвердить любой студент, изучающий историю Испании или Османской империи, империи могут существовать веками, оставаясь лишь оболочкой культурной принадлежности и институциональной формы. Только противоречивая попытка придать смысл и действенность имперской связи сделала революцию возможной.

В последующем повествовании Семилетняя война предстает прежде всего как театр межкультурного взаимодействия, событие, в ходе которого колонисты Новой Франции и британской Северной Америки вступили в тесный контакт как с властями метрополии — людьми, говорившими на их языках, но не разделявшими их взглядов на войну и характер имперских отношений, — так и с индейскими народами, участие которых в качестве союзников, врагов, участников переговоров и нейтральных сторон так сильно повлияло на исход войны. Логика повествования предполагает, что ранний опыт войны убедил британских чиновников (больше помнивших о непокорности колонистов в катастрофические 1754-57 годы, чем об их энтузиазме в годы победы, 1758-60) в том, что единственным рациональным способом борьбы с американскими колонистами является контроль из Уайтхолла. Таким образом, уроки войны побудили ряд министерств добиваться доходов от колоний, даже когда они пытались стабилизировать отношения с индейцами и остановить наплыв поселенцев в регионы, которые война сделала доступными. Ничего из этого не сработало.

Коренные жители внутренних районов страны первыми негативно отреагировали на изменения, навязанные сверху. Они начали нападения, которые переросли в самое успешное движение индейского сопротивления в истории Америки — войну, которую ошибочно назвали «Восстанием Понтиака». Почти в то же самое время попытки министерств реформировать администрацию колоний, собрать скромные средства на оборону и сделать колонистов более отзывчивыми к властям метрополии привели к жестокому гражданскому неповиновению в результате кризиса, вызванного Гербовым актом. И восстание Понтиака, и бунтарское сопротивление Гербовому акту ознаменовали собой усилия групп, удаленных от официального центра имперской власти, «формировать, бросать вызов [и] сопротивляться колониализму» — не с намерением разрушить империю, а скорее определить ее в приемлемых для себя терминах. Конечно, никто в британском правительстве не рассматривал восстание индейцев или бунт, вызванный принятием Акта о гербе, в таком ключе; не оценили они и значение того факта, что и индейцы, и колонисты — группы, всегда более склонные к внутренней конкуренции, чем к поиску общего языка между собой, — продемонстрировали внезапную, неожиданную способность к достижению консенсуса.

Таким образом, этот том начинается с хаотичного соперничества двух империй за контроль над долиной Огайо и заканчивается тем, что проигравшая империя лежит в руинах, а победитель пытается контролировать свои баснословные приобретения — и, похоже, отплачивает за свои страдания неблагодарностью и сопротивлением. Принятие 1766 года за точку отсчета позволяет нам понять войну как событие с прямыми последствиями, выходящими далеко за пределы завоевания Канады, отделить кризис, связанный с Гербовым актом, от его обычной повествовательной функции пролога к Революции и сделать очевидными параллели между бунтами в рамках Гербового акта и войной Понтиака как усилиями по защите местной автономии в рамках империи. Британия разрешила оба кризиса к 1766 году таким образом, что успокоила и индейцев, и колонистов, что новая империя будет терпимым местом для жизни. Однако британские власти не собирались позволять ни индейцам, ни колонистам определять характер империи. Будущее отношений с индейцами можно было отложить на время, а вопрос о подчинении колонистов — нет. Последующие усилия Британии по определению условий имперских отношений и реакция на них колониального населения начнут новую главу в истории атлантического мира, преобразованного войной.