По спине побежал холодный пот, пальцы, вцепившиеся в складки платья, задрожали. Память услужливо подкинула поцелуи, жаром растекающиеся по телу, руки, бесстыдно лезущие туда, где никто никогда не касался, стыд и гадливость от осознания — чего именно от нее хотят, суровое «ты теперь моя жена, а это супружеский долг», боль и слезы. И хоть я — та я, что наблюдала за этим со стороны, — понимала умом, что все должно быть совсем по-другому, что близость может приносить радость, а не унижение, все равно содрогнулась от ужаса и отвращения, когда волна чужих воспоминаний накрыла меня с головой.

— Каких сыновей! — закричала Глаша. — Он же старик, он ходит-то с палкой, каких сыновей! От него смердит…

— Больно много в супружеских делах понимаешь! — От бабкиного вопля, кажется, посыпалась штукатурка со стен. — А не сможет супружеский долг исполнить, тебе же легче: будешь в покое и сытости жить. А как совсем плох станет, любовника заведешь, чтобы деток родить, тебе не впервой перед кем попало ноги раздвигать.

— Я не пойду замуж! Делайте что хотите — не пойду! Ни за Захара, ни за кого. Хватит, один раз сходила.

— Ах, вот как ты запела, дармоедка! А долги твоих родителей кто выплачивать будет? За Павлушу? Гвардейский офицер — должность недешевая, сколько лет семья из сил выбивалась, все деньги ему посылали! И ради чего? Чтобы из-за гулящей девки он в солдаты попал да в Скалистом краю сгинул?

Глаша закрыла лицо руками, завыла — громко, по-бабьи.

— Да лучше бы мне вообще на свет не родиться!

Виски заломило, кровь зашумела в голове.

— Заткнись! За Харитоныча ты выйдешь. Он хозяин справный. — Голос старухи стал вкрадчивым, приторным, будто переслащенная микстура. — Будешь за ним как сыр в масле кататься, на пуху спать, с золота есть. Ты-то, почитай, хорошей жизни и не видела.

Не знаю, откуда в моих руках оказался топор, не знаю, как я преодолела стол. Удар — прямо в морщинистый лоб — я вложила в этот удар всю свою злость, всю ненависть. Горячие капли на лице. Тело повалилось навзничь, опрокидывая стул, нога задергалась, пятка равномерно застучала по полу. Еще раз, и еще.

Я подлетела на кровати, хватая ртом воздух. На языке до сих пор чувствовался привкус желчи. Солнце успело переместиться, теперь его лучи окрашивали штукатурку золотисто-розовым. Я вздрогнула, когда стук повторился.

— Глафира Андреевна, — донесся из-за двери голос Стрельцова. — Вы позволите?

Я выдохнула, сгорбившись, будто с воздухом из груди вышли и опоры. Кошмар. Просто кошмар. Но до чего же реальный! Я провела ладонями по лицу, посмотрела — не удивлюсь, если увижу кровь, — но руки оказались чистыми. Только тонкий шрамик там, где саднил порез. Прошуршала под половицами мышь, и я вздрогнула, так этот шорох походил на шелест старухиного платья.

— Глафира Андреевна?

Я подскочила к двери, распахнула ее слишком резко — дверь впечаталась во что-то мягкое. Исправник охнул, Мария Алексеевна — как же без нее! — рассмеялась.

— Простите, — пролепетала я, отступая.

— Ничего страшного, я успел ее поймать, — улыбнулся Стрельцов. Прокашлялся, возвращая себе официальный вид. — Глафира Андреевна, я вынужден обыскать вашу комнату. Марья Алексеевна засвидетельствует, что я ничего не подкинул и не утаил.

— Да, конечно.

Я отступила к окну. Оперлась на подоконник — в поясницу нещадно задуло. Пришлось отойти и застыть столбом. И, хотя я знала, что и где Стрельцов обнаружит, все равно сердце то и дело пропускало удар. Что, если сон был не просто кошмаром? Да, старуху убили в постели, а не за столом, но что если это искаженные сном воспоминания настоящей Глаши? Разум мой, но мозг-то ее!

Исправник деловито перебрал содержимое комода, аккуратно возвращая все на место. Готова была поспорить, что скулы на его каменном лице порозовели от отблесков заката из окна, а не от смущения, что приходится копаться в девичьем белье. Смутишь такого, как же. Простучал стены и подоконник, перетряхнул сундук и наконец откинул тюфяк, явив миру тряпку с уже заскорузлой кровью. Приподнял ее двумя пальцами.

— Ерунда, — фыркнула Марья Алексеевна. — Поди докажи, что это не следы обычного месячного очищения.

— Прямо сейчас я не намерен ничего доказывать, только зафиксировать найденное, — сухо проговорил исправник. — А ваша задача — свидетельствовать, но не делать выводы.

Он повернулся ко мне.

— У вас сейчас… — Мимолетная пауза, наверное, мне почудилась. — Дни женских очищений?

Лицо запылало, будто в него плеснули кипятком. Я помотала головой.

— Ну и дура! — фыркнула «понятая».

В самом деле, дура! Я же учитель биологии, в конце концов. Пестики, тычинки и так далее, и тому подобное. Нашла чему смущаться — разговору о собственной женской сути!