Только все равно хотелось плакать.

— Как телесное, так и душевное. — Стрельцов выделил голосом последнее слово. — В некоторых ситуациях благонравие важнее всего остального.

Варенька ахнула.

— Я поняла! — воскликнула она. — Ты считаешь, что здесь неподобающее… Но ты же сказал, что эта история — неправда! Глупая выдумка!

Я развернулась.

— Выдумка?

Голос сорвался. Я прокусила губу — так что во рту стало солоно от крови, но это не помогло. Слезы потекли по щекам.

Варенька растерянно перевела взгляд с меня на кузена, и снова на меня.

— Уйдите, — выдавила я. — Оба. Пожалуйста.

Стрельцов дернулся ко мне и тут же остановился, словно наткнувшись на невидимую стену. На его скулах расцвели красные пятна, во взгляде промелькнуло… опять я выдумываю, откуда во взгляде этого солдафона, ставящего приличия выше всего остального, возьмутся растерянность и сочувствие. Он взъерошил волосы коротким движением, снова провел ладонями по лицу, будто стирая с него все эмоции, и подхватил Вареньку под локоть.

— Глафира Андреевна…

Девушка легким движением выдернула руку, в три прыжка — неожиданно ловких — подлетела ко мне, обняла — повиснув, и мне пришлось тоже обнять ее, не давая упасть — ей или себе?

— Глашенька, милая, прости меня! Я тебе верю.

Эти простые слова окончательно добили мое самообладание — плохонькое у меня в этом теле оказалось самообладание, и самоконтроль никуда не годился. Я всхлипнула, уже не пытаясь сдержать слезы.

— Глафира Андреевна, — таким тоном мои ученики признавались в невыученной домашке, — я должен принести…

— Ох, Кир, да лучше бы ты помолчал! И без того уже наговорил столько, что… — Варенька погладила меня по голове. — Поплачь, Глашенька. На тебя и так столько свалилось, а тут еще этот будочник! Я тебя не брошу.

— Что за шум, а драки нету? — раздался властный голос генеральши.

Я шмыгнула носом, безуспешно пытаясь унять слезы. Надо бы вытереть лицо, но это означало выпустить Вареньку — а она где-то умудрилась потерять костыль и теперь висела на мне всем телом.

— Так, граф, ступай-ка ты отсюда. Ступай. Ты человек неженатый, к дамским слезам непривычный, и толку от тебя тут как от слона в посудной лавке. — Марья Алексеевна подхватила Стрельцова под руку и выпихнула за дверь, напутствовав вслед: — А коли не знаешь, чем заняться, спать ложись: утро вечера мудренее.

Она подняла с пола Варенькины костыли, подала девушке. Притянула меня к себе, и, уткнувшись в мягкое тепло — я ведь и не помнила толком, каково это, плакать маме в плечо, — я разревелась еще сильнее.

— Досталось тебе, милая. Ничего, и это пройдет.

Варенька вдруг тоже шмыгнула носом.

— Это все из-за меня. Глаша рассказала мне… — Она запнулась. — Рассказала, какими подлецами могут быть мужчины…

Марья Алексеевна неодобрительно покачала головой, но перебивать девушку не стала. А та продолжала:

— Я не поверила, подумала, будто она сговорилась с Киром, чтобы… чтобы я решила, будто и Лешенька такой, а он не такой! Я пошла спросить кузена, правда ли это. Трудно поверить в такую… такое бесчестье! Он сказал, что это выдумка, а потом… Сказал, что утром же увезет меня отсюда, а я не хочу-у-у… — И она горько разрыдалась.

Марья Алексеевна с тяжелым вздохом выпустила меня и обняла девушку. В дверь проскользнул Полкан, тихонько скуля, ткнулся лбом мне в бедро. Я присела, чтобы его погладить. Варенька продолжала рыдать.

— Не хочу никуда уезжать! Глаша такая милая и несчастная…

Ну вот, приехали! Я вытерла лицо рукавом и собиралась заявить, что никакая я не несчастная, но меня перебил очередной взрыв рыданий.

— В Больших Комарах такая скука! Всех только и разговоров, что сплетни о людях, которых я не знаю! А здесь жизнь, настоящая!

— Убийство, пожар, потоп, — проворковала Марья Алексеевна, тщательно пряча улыбку в голосе.

— Глаша так здорово обходится с магией! И Полкан…

Пес умильно посмотрел на нее и завилял хвостом. Я не удержалась от улыбки, несмотря на еще не просохшие на ресницах слезы.

— Я не хочу никуда уезжать!

Марья Алексеевна извлекла из складок платья платок и протянула мне. Следом появился еще один — им она начала вытирать лицо Вареньки. Я промокнула глаза. Платок пах мылом, почему-то табаком, но сильнее всего полынью. Такой запах стоял в шкафах у деда, который держал там мыло и полынь от моли, — и у меня снова защипало в носу.

— Вот что я вам скажу, барышни. — Генеральша утерла Вареньке нос, будто малышке. — Слезы, конечно, дело хорошее, душу омывают, но и хорошего должно быть в меру. Что глаза опухнут — полбеды, а что мужчины наши от наших слез себя дурнями виноватыми чувствуют — это хуже.