— Почему? — Варенька высморкалась. — Ой, простите.

— Ничего, милая, оставь платок себе, пригодится. А потому что никто не любит себя дураком или виноватым чувствовать. И, чтобы себя в собственной правоте убедить, мужчина становится упрямей любого ишака.

Варенька снова зашмыгала носом.

— Что же делать?

— Дать графу остыть и подумать. Он, конечно, тоже тот еще упрямец, но не ишак. Глядишь, к утру и поймет, что к чему. А не поймет, так мы подскажем. Глаше действительно одной трудно будет, ты бы ей очень помогла.

— Чем? На одной ноге?

— Много чем. Вон хотя бы письма соседям написать, чтобы о смерти Граппы оповестить, как полагается. Да и потом дела найдутся, для которых не обязательно козочкой скакать. И кузену твоему будет спокойнее знать, что ты здесь, чем в городе тебя караулить да гадать, не сломаешь ли ты вторую ногу.

Девушка фыркнула.

— Еще чего!

— Но это он не раньше завтрашнего поймет, а сегодня — никаких разговоров. Сегодня — умыться и спать. Можно еще настоечки да меда в чай плеснуть, чтобы лучше спалось. — Она посмотрела на нас одновременно ласково и строго. — Глаше, конечно, стоило бы язык придержать, да и тебе, графинюшка, ко мне бы с этим прийти, а не к кузену, ну да ничего. Все утрясется, барышни. Поверьте старухе, трех мужей пережившей: и не такое утрясалось.

Я хотела вернуться к посуде, но Марья Алексеевна вынула у меня из рук скользкую чашку.

— Завтра, Глаша. Все завтра.

Я вздохнула. Глаза и в самом деле слипались — не то от слез, не то от усталости.

— Кажется, я и без настойки засну.

— Вот и славно, милая.

Марья Алексеевна постелила Стрельцову на кушетке в комнате рядом с гостиной, и нам всем пришлось пройти через нее. Когда я появилась, исправник подскочил, шагнул было ко мне, но генеральша жестом отстранила его, и граф — вот удивительно! — послушался. Наши глаза на мгновение встретились — в его взгляде читалось какое-то мучительное беспокойство, а может, раскаяние. Я отвела взгляд первой, внезапно смутившись собственных покрасневших век и распухшего лица.

— Завтра, Кирилл. Все завтра, — мягко сказала Марья Алексеевна. — На тебе лица от усталости нет.

Одновременно она подпихнула меня в дверь, так что, даже если бы мне и хотелось объясниться с исправником, ничего бы не вышло. Впрочем, мне и не хотелось. В комнате, где генеральша расположилась с Варенькой, я обняла ее, чтобы пожелать спокойной ночи.

— Глаша, ты правда не сердишься, что я рассказала кузену? — виновато проговорила она. — Я не думала, что…

— Не сержусь, — улыбнулась я. Добавила: — На тебя не сержусь. А на Кирилла Аркадьевича очень обижена.

— Не обижайся. Он хороший. — Она понизила голос до заговорщицкого шепота: — И мне кажется, что ты ему очень нравишься.

— Глупости какие! — фыркнула я, краснея как девчонка, которой, в общем-то, сейчас и была.

— Правда-правда. Он так на тебя смотрит, когда думает, будто никто не замечает!

Она хотела, кажется, сказать что-то еще, но генеральша затворила двери, сурово на нас глядя, и Варенька прощебетала:

— Доброй ночи, Глаша.

Раздеваться оказалось неожиданно трудно — будто платье было сделано из свинца, а не ткани. Пальцы путались в крючках и застежках, и больше всего хотелось плюнуть и уснуть как есть. Но я все же справилась с непривычными одежками, прежде чем упасть в постель. Чихнула. Простыни пахли чистым, но лежалым бельем. Надо будет завтра обязательно проветрить. Надо вытребовать у Стрельцова и разобрать документы — все, какие он нашел. Надо узнать, где и как похоронить старуху. И что тут подают на поминках — раз полагается оповестить соседей, значит, они непременно явятся. Надо…

Полкан, проскользнувший за мной в дверь, положил морду на кровать. Я погладила его, хлопнула рядом с собой.

— Залезай, пока чистый.

Он не заставил себя просить второй раз. Запрыгнул, лизнул меня в нос — я хихикнула — перебрался в ноги и свернулся там клубком. Стало тепло и спокойно. Правду сказала генеральша: утро вечера мудренее. А пока спать.

Вот только выспаться мне не дали.

Что-то холодное и мокрое коснулось моей щеки. Я замычала, не открывая глаз, перевернулась и сунулась носом в подушку. Без толку. Мокрое и холодное ткнулось мне в шею, заставив вжать голову в плечи.

— Полкан… — простонала я. — Дай поспать, зараза ты мохнатая!

В ответ раздался тихий скулеж. Я шепотом ругнулась. Уличная собака, не привыкшая делать свои дела по часам. Да и я молодец: выкупала его вечером, не дав возможности погулять перед сном. Пока я собиралась с силами, чтобы встать, у пса закончилось терпение — он вспрыгнул на кровать и поскреб меня лапой. Когти ему, конечно, никто не стриг, и прикосновение получилось слишком ощутимым.

— Да иду, иду, — проворчала я, садясь и нащупывая обувь.

Надо бы одеться: в доме посторонний мужчина. Но как бы Полкан, устав терпеть, не наделал дел. Я сунула ноги в разбитые башмаки, накинула шаль и осторожно отворила двери в соседнюю комнату — туда, где спали мои гостьи. Нет, все же проходные комнаты — это издевательство, только и думай, как бы никого не потревожить! Хорошо, что дамы, тоже, похоже, уставшие не меньше меня, не закрыли шторы на ночь и в лунном свете, льющемся в окно, было видно достаточно, чтобы не наткнуться на мебель и не переполошить весь дом грохотом.