Собственно, настоящие браки были редки: в большинстве речь идет о временных связях. В Конго не существует бракоразводного института. Африканские браки базируются на традициях, на моральных обязанностях одной семьи, одного клана перед другими. Главную ответственность за воспитание детей несет женщина. Ребенок знает мать, и ее присутствие он ощущает всю свою жизнь. Во многих случаях отец — понятие номинальное. Многоженство стирает личность родителя. Кроме того, супруг может оставить одну семью и обзавестись второй, а то и третьей. Дети остаются с матерями, которые и выступают в роли настоящих глав семей. Отец не несет материальных обязанностей перед брошенным на произвол судьбы потомством.

Нетрудно открыть ночное кабаре «Белое и черное», пригласив туда танцовщиц из Европы и Африки. Но мир знаком с черно-белым обществом Соединенных Штатов Америки, где, конечно же, не все американцы расисты и не все негры проникнуты жгучей ненавистью к белым. Жизнь — не красочная этикетка, она глубже легковесных слов о дружбе. Раздоры бывают даже в одной семье, среди одного народа, между родственными племенами и народностями, между самими белыми и самими черными. И если избавить страну от всех европейцев, схлынет ли волна гнева, воцарится ли спокойствие? Вряд ли. Да и без европейских специалистов страна не сможет нормально существовать. Так думал Лумумба, но… продолжал критиковать бельгийцев. Один случай внес существенную поправку в его разоблачение колонизаторов.

Лумумба выступал в Стэнливиле, где его знали, уважали, где большинство жителей шло за ним и беспредельно верило ему. Полно знакомых по работе, по партии. В политическом отношении этот город всегда опережал официальный и более сдержанный Леопольдвиль — лозунг «Долой бельгийских колонизаторов!» прочно вошел здесь в обиход ораторов, и никто не боялся произнести его. Этим призывом закончил свою речь и Лумумба. Вдруг из взволнованной публики раздался женский голос:

— Не все бельгийцы плохие!

Наступило замешательство. Лумумба ответил:

— Я не утверждал этого. Вы меня неправильно поняли. Подойдите сюда, мы объяснимся. А, это ты, Донасия! Я так рад тебя видеть…

Эта молодая бельгийская женщина прибыла в Конго на работу по контракту с колониальной администрацией на родине она не могла найти себе занятия. Вышла замуж за конголезца Мондеке и нарожала ему кучу детишек. Лумумба заходил в их семью. Он спрыгнул с импровизированной трибуны, подошел к Донасии и пожал ей руку.

— Я конголезцев не эксплуатирую, Патрис, и тебе это хорошо известно.

— Ну, полно, Донасия, сердиться! Я критикую монополии, систему эксплуатации в целом, а не отдельных людей…

— Про монополии я бы сказала не менее резко, чем ты. Тут у нас нет расхождений. Но ты задел всех бельгийцев. А мы с мужем не можем сколотить денег на билет до Брюсселя. У меня там больная мама…

В Стэнливиле только и разговоров было об этом происшествии на митинге.

Конфликтов и тяжб между конголезцами и европейцами становилось все больше и больше. Кто-то уже, чувствуя недоброе, ликвидировал свои дела, упаковал грузы и отправлял их через Леопольдвиль и Матади в Антверпен: морем дешевле. Старые отношения в «бельгийско-конголезском сообществе» лопались еще до официального объявления независимости, а как сложатся новые — никто не мог предвидеть. Председатель социал-христианской партии Бельгии Лефевр обратился с открытым письмом к союзу синдикалистов Восточной провинции, в который входили европейские предприниматели и часть служащих. Вот текст этого обращения к соотечественникам в Конго, датированного 12 мая 1960 года: «Господа, ответственные бельгийцы в Конго, которые сеют панику или позволяют, чтобы ими овладела паника, являются или преступниками, или никчемными людьми. Они компрометируют труд Бельгии в Конго, подрывая бельгийский авторитет зрелищем морального падения. Многие территории в Африке и в Азии уже перешли от колониального режима к полной независимости без всякого кровопролития. Я не вижу причин, доказывающих, что в Конго будет иначе. К тому же все предосторожности были сделаны для поддержания порядка — и это при помощи европейцев, сумевших сохранить хладнокровие».

Причин назревающего кризиса не видел не только господин Лефевр. Конголезская пирога заметно оседала под тяжестью больших и малых проблем, политических и расовых, экономических и социальных, финансовых и племенных, общественных и семейных. Но течение несло и несло ее вперед.

Лумумба не знал покоя. Летал самолетами. Из городов отправлялся в провинцию на автомашинах, украшенных лозунгами партии. Митинги длились по шесть-десять часов. Ночевал в деревнях у костров, где снова начинались беседы, длившиеся до утра. Назавтра то же самое. Собравшиеся настоятельно просили, чтобы перед ними выступил непременно Лумумба: других ораторов слушали не с такой охотой. И он говорил, вызывая на полемику, на спор крестьян. Каждый митинг убеждал его, что в народе пробуждается чувство человеческого достоинства, укрепляется понятие национализма с явным оттенком местничества. Этот национализм не был общеконголезским, он всегда, упирался в то или иное племя, в гордость за своего вождя, который в какой-то схватке наголову разбил иноплеменных соседей.

В Конго не было общенационального героя. Отдельные вожди, как случалось в истории, объединяли родное им племя, а перед угрозой нашествия вступали во временные союзы с другими. Кончались войны — распадались союзы. Недавние соратники ссорились, друг становился врагом, а вчерашний противник превращался в единомышленника. Корыстные цели примиряли конголезских вождей с европейскими предпринимателями, открывателями новых рынков на территории Африки.

В районе Кванго Лумумба услышал повествование о киамфу Наимба Нкумби, который сколотил войско и долго сопротивлялся бельгийскому отряду. В одном из сражений король был убит. Его нож, символ власти и одержанных побед, бельгийцы передали враждовавшему с Наимба Нкумби вождю Луко Киза. Тот не любил верховного повелителя племени баяка, но еще больше ненавидел бельгийцев. Чтобы не запятнать себя сотрудничеством с иноземцами, Луко Киза сбежал в Анголу. Его сыновья не желали брать ножа Наимба Нкумби из рук бельгийцев. Свыше шестнадцати лет скрывались они в лесу. Когда район был усмирен и в нем утвердилась бельгийская администрация, народ все равно признавал своими вождями сыновей Луко Киза. В лес им носили подати, приводили жен, гнали в джунгли провинившихся, чтобы вожди определили наказание. Теперь полномочная делегация племени баяка прибыла к Лумумбе за советом: кого выдвигать в парламент — наследников Наимба Нкумби или братьев Луко Киза?

Конголезская провинция навечно вписала вождя в свою повседневную действительность, теперь же у него появлялся реальный соперник не из числа прибывших из-за океана чиновников, а из среды своих соотечественников. Лумумбу считали большим вождем, его слушали и слушались. В провинции Киву после одного собрания к Лумумбе подошел плохо одетый африканец.

— Выслушайте меня, бвана Патрис, умоляю вас…

Лумумба провел с ним весь вечер. Проспер — так звали конголезца — лишь на днях прибыл в родную провинцию из Уганды, где он скрывался от бельгийских властей. Ему мстили за отца, вождя глухой деревни. Бельгийские геологи искали золото. В свой отряд они взяли предводителя деревни, заявив ему, что не отпустят до тех пор, пока он не покажет места, в которых конголезцы добывают золото. Охотники до благородного металла были поражены внешним видом плохо питающихся и почти неодетых жителей. Морщинистая кожа рук и ног престарелой женщины украшена золотым ожерельем весом не меньше килограмма! Пепельница вождя — еще два с лишним килограмма. Местный кузнец не успевал справляться с заказами, горн горел круглые сутки, а мехи, сделанные из листьев банана, приходилось то и дело менять. Он отливал серьги и кольца, пуговицы и булавки, мундштуки и расчески. Все изделия отличались массивностью. В бедной деревне человек рождался и умирал в золоте и с золотом. Появившемуся на свет приносили дары — золотые колечки на шею, руки и ноги. По поверью, золото давало здоровье. Умершему оно давало спокойствие в загробной жизни. В могилу клали золотые маски, предметы домашнего обихода, украшения.