Еще в последние дореволюционные годы Георгий Верейский, первые работы которого Борис Михайлович очень поддержал, писал ему, путешествуя с выставкой военных трофеев по Волхову и Волге: «Думаю о Вас все время — то, что вижу я на пути, все время вызывает в голове образы Ваших картин. В них так хорошо передается интимная прелесть этих мест…» И, рассматривая рисунки, которыми Георгий Семенович порой сопровождал свои письма, петроградский затворник как будто сам вновь совершал путешествие и в любимые края, и в собственную молодость.

Зимой 1919 года Верейский не выдержал петроградских мытарств и уехал к жене и детям на Смоленщину. Там он очень любил бродить по базарам и, вернувшись, конечно же, порассказал о них другому страстному их любителю — Кустодиеву.

В литературе о художнике совершенно обойдена молчанием его дружба с замечательным и несправедливо забытым энтузиастом изучения древнерусского искусства Александром Ивановичем Анисимовым.

«С радостью вспоминаю о часах, проведенных вместе с Вами…» — писал он Борису Михайловичу в августе 1919 года. И, читая их переписку, можно с уверенностью сказать, что это общение приносило большую радость и художнику.

Почти что ровесник Борису Михайловичу, Анисимов в пору своего учительства в Новгороде увлекся изучением отечественной старины и быстро сделался выдающимся знатоком в этой области, исследовавшим сотни церквей и часовен. Еще до революции он опубликовал свои «Этюды о новгородской живописи», а впоследствии принял самое активное и часто самоотверженное участие в работе по национализации и сбережению бесценных сокровищ русской иконописи и архитектуры.

Роль его в этом отношении огромна и, быть может, мало уступает той, которую сыграл тогда человек куда более счастливой судьбы и заслуженной известности — И. Э. Грабарь. Между тем даже в вышедшем в 1967 году сборнике «Борис Михайлович Кустодиев»[68] Анисимов охарактеризован как «полиграфист, автор ряда трудов по печатному делу» (перепутан с однофамильцем).

Блестящий знаток русской иконы, руководивший расчисткой и реставрацией многих знаменитейших произведений, например «Владимирской богоматери», которой посвятил специальную монографию, Анисимов приобщал к своим увлечениям и Кустодиева. «Доставили ли Вам „Преображение“ из моего собрания и любуетесь ли Вы им, по душе ли оно Вам?» — спрашивает он летом 1918 года и в том же письме делится восторгом от раскрытых в соборах Московского Кремля икон: «…одна другой интереснее и превосходнее: ходишь от вещи к вещи и не можешь насмотреться». «Я так жалею, что Вы не в Новгороде и что фрески эти доступны лишь с лесов, — напишет он через три года. — …Вы насладились бы на долгий срок».

Можно, хотя бы и отдаленно, представить себе, каким кладезем познаний и всевозможных рассказов о разных уголках родной земли был для больного художника этот замечательный человек. Достаточно прочесть некоторые сохранившиеся письма Анисимова, приходившие в Петроград из его бесконечных поездок — то во Владимир, то в Псков, то по Оке и Каме — и как живительная струя свежего воздуха врывавшиеся в окружавшую художника обстановку:

«…город сменял город калейдоскопически, и к вечеру каждого дня я чувствовал себя настолько разбитым и усталым, что сил хватало только поужинать… выйти на палубу посмотреть ночное сияние звезд и… скорее заснуть мертвым сном… Но зато и повидал я массу прекрасных и удивительных вещей. Города и монастыри один другого краше и цельнее появлялись и исчезали как сон и складывались в длинную панораму какого-то потока архитектурных форм, вписанных в раму природы: Казань с полумосковским-полуазиатским силуэтом, Свияжск с просветами своих улиц и с взнесенным ввысь контуром русского Сан-Джиминьяно, Чебоксары с преображением царскосельских и петергофских претензий на волжский манер, Гороховец, как зачарованный Китеж, грезящий в своем чутком сне, полном молитв, песнопений и звонов потустороннего мира, и много, много других чудес богатейшего русского художественного гения».

Или в другом письме: «Когда я был в Костроме, стояли адские морозы (36° на Волге). Но мир вокруг был несказанно прекрасен, и я все вспоминал Вас. Небо было ярко-ярко синее, сияло солнце, и деревья — преимущественно березы — все были как сметаной облиты: так был густ иней. Мне пришлось ехать в окрестности города, в пустынь за 15 верст, по большой „аракчеевской“ дороге. Вековые березы стояли, как нездешние прекрасные и великие существа, появившиеся как будто на время среди земной теперешней действительности…»

Это были уже давние знакомцы художника, с которыми он был разлучен, и вряд ли еще какие-нибудь письма тех лет так волновали его. «Как я завидую Вам и радуюсь за Вас… Ведь это самое мое любимое, эти морозные сказочные дни с инеем, этот звенящий воздух, этот скрип полозьев по хрустящему снегу и багровое в тумане солнце! — говорится в ответном письме Кустодиева. — Отдал бы теперь остаток жизни за возможность еще раз пережить эту красоту, подышать этим острым, разрывающим грудь морозным воздухом! Вот этого мне и не хватает, вот от этого-то я и таю понемногу — недостает этой природы, на которой я каждый раз воскресаю и телом и душой».

Была в путешествии Анисимова по Оке и еще одна примечательная для него самого, а особенно для Кустодиева встреча — с Куликовым, по-прежнему жившим в Муроме.

«Вот у кого собрание-то! — восхищался Анисимов. — Подлинные костюмы: кокошники, платки, пояса, тафты и сарафаны! Да какой сохранности и какого блеска! Масса всяких предметов утвари, украшений, обстановки. К сожалению, мне кажется все-таки, что Иван Семенович не совсем так чувствует красоту старого быта, как можно было бы чувствовать художнику».