– Кое-что и я могу добавить, - Огнев оторвался от книги, которую умудрялся читать, не выпадая из беседы, - Блокада крепости, это когда у осажденного нет сил сбить осаду, а осаждающему штурмовать не с руки, не страшно, так мокро, или то и другое сразу. Тут как в школьной задаче с бассейнами, в одну трубу втекает, из другой вытекает. Если еды, боеприпасов, пополнения и лекарств крепость получает меньше, чем расходует, она в конце концов падет. Американцы в своей гражданской войне только таким планом и победили. Решительной победы в поле ни север, ни юг одержать не могли - военная техника была уже новая, а тактика еще старая. В какой-то степени предвестники Первой Мировой, сражения кровавые, результаты нерешительные.

– Это когда они негров освобождали?

– Именно тогда. Но даже при текущем положении вещей медикаментов, например, Севастополю свободно хватит месяца на три.

Комиссар госпиталя, Павел Семенович Репиков, на этих словах демонстративно откашлялся, готовясь вставить свою реплику. Присутствие Репикова всегда изрядно смущало личный состав. Он был сух, официален и дотошен. При нем сложно было вести слишком уж откровенные разговоры, не из каких-то опасений, а просто по факту. На острые шутки он морщился, резких выражений не одобрял и не любил. Астахова он считал человеком расхлябанным и ненадежным, а восстановление его в партии воспринимал, как покушение на свой авторитет. Было заметно, что он прекрасно понимает, что возле него людям неловко, но не то, чтобы намеренно это обеспечивает, а просто считает своей прямой обязанностью демонстрировать, что Партия все видит. Чтобы личный состав “не размагничивался”. Он очень любил это слово.

– Что же вы хотите сказать? Что через три месяца враг войдет в город? Объяснитесь, пожалуйста!

– Я хочу сказать, - невозмутимо продолжал Алексей Петрович, - что когда через месяц Крымский фронт перейдет в наступление, а глядишь и не только Крымский, немцы нас не то что голодом выморить не успеют, на голодный паек не посадят. Я, конечно, не Генерального штаба полковник, но единственный разумный вариант, что я вижу за противника: это попытаться размягчить нас утеснением блокады. И если под Севастополем просохнет земля на два-три дня раньше, чем под Керчью, попробовать очень быстро сбить нас в море. С одной стороны - авантюра как раз в немецком духе. С другой - кое-какие авантюры у них получались, да и все равно ничего интереснее не просматривается. Предупреждая ваш вопрос, товарищ комиссар, скажу, что я об этих шансах думаю: если хотя бы каждый второй из нас сделает то, что велит долг, то сначала немцы обломают зубы об Севастополь, потом их Крымский фронт кровью умоет, а там глядишь наши Харьков освободят и тогда фрицам будет в Крыму кислее, чем в свое время белым. Тем хоть было, куда выскакивать. Через Ялту да Евпаторию много не наэвакуируешь.

Репиков покивал, сохраняя на лице свое обычное выражение - всех, мол, вижу насквозь, все виноваты, осталось только списки оформить надлежащим образом… В этом постоянном молчаливом неодобрении был он весь. Невысокий, худой, сутулый той сутулостью, которая приобретается только многими годами беспорочной службы за письменным столом, всегда на все пуговицы застегнутый, он все равно казался штатским.

– Значит, ждем, когда подсохнет, - резюмировал Астахов и перевел разговор на менее зыбкую почву, - А что за книга отрывает от нас половину оратора? Когда по ней доклад сделаете?

– Как прочитаю, так и сделаю, - улыбнулся Огнев, - Это Юдин и Петров, “О лечении огнестрельных переломов конечностей”. Вот только что издали. Книга нам всем близка, и географически тоже - товарищ Петров на Черноморском флоте служит, главный хирург.

– И что же он пишет?

– Я только начал. Пишет, в общем, то, что мы все видим. Жгуты накладывают без показаний, иммобилизацию в поле плохо делают. Про обогрев шоковых напоминает. Надо будет до начала боев еще хотя бы три-пять занятий с нашими учебными частями провести. Дочитаю - буду план составлять.

И, то ли к радости, то ли к огорчению комиссара - не понять по лицу - разговор перешел на исключительно медицинские темы. Собственно, это и был самый верный способ выпроводить ответственного работника из “кают-компании”. Потому что всем было известно, что уже через пять минут беседы, наполовину состоящей из латыни, товарищ Репиков начнет клевать носом и вскоре с озабоченным видом удалится, вспомнив о каком-нибудь важном деле, напоследок посоветовав собеседникам не засиживаться, потому что на войне как известно отдых дорог, особенно при их ответственной профессии.

Латынь и на сей раз не подвела. Дверь за комиссаром затворилась едва Колесник начала делиться с коллегами соображениями по свежей редакции своей статьи о полостных ранениях, которая при всей важности темы в готовящийся сборник уже не помещалась.

– В конце концов, для научной работы у меня еще будет время. Мирное, - она подняла глаза от своих записей.
– Хотелось бы верить, что ждать осталось недолго. Подождем пока. Тем более, коллеги, что-то я все больше напоминаю себе актрису на гастролях. Вам смешно… А меня сегодня на утреннем обходе целая делегация ждала, от трех палат. С горячей просьбой спеть что-нибудь вечером. И списком пожеланий к репертуару.

– Дайте угадаю, кому надо сказать “спасибо”? Вашему горячему поклоннику, лейтенанту Кондрашову?

– Вашему самому непоседливому пациенту, лейтенанту Кондрашову. По мне, так ему еще рановато оставлять костыли. Ухватился за палку из упрямства, а подвижность еще недостаточно восстановилась.

– Динамика хорошая. Кость срослась, - Астахов оставался невозмутим.
– Возраст молодой, установка на выздоровление - колоссальная. И потом, Наталья Максимовна, вы же помните наши с вами баталии в декабре? Флотского можно в чем-то убедить, если он сам считает себя обязанным быть здоровым? Вот именно. Даже у меня не всегда получается.