– Пусти, тетя Рая, я сейчас, - она высвободилась и стала вытирать глаза.

Раиса хотела уже спросить “Кто?”, но вовремя остановила себя, сообразив, что по покойнику так не плачут.

– Я сейчас… - повторила Вера, выпрямилась и села, сложив руки на коленях, чуть не до хруста сцепив пальцы.
– Сейчас пройдет.

– Пройдет, конечно пройдет. Не грызи себя так, поплачь еще, коли так легче.

– Не будет, тетя Рая. Не будет легче. Не могу я так!
– Вера судорожно вдохнула воздух и губы у нее опять задрожали.
– Не могу больше… Я… драться хочу! Не сидеть здесь. Лучше драться! Пусть лучше в бою, чем… - она сглотнула и продолжила, заикаясь.
– Т-ты не думай, я не трушу. Все понимаю. И работать буду, до последнего. Только, только жалко, что у меня гранаты нет. Я плохо стреляю, да еще и в очках. А кольцо выдернуть — это недолго. Даже на ощупь можно. С-сколько смогу, с собой возьму. И живой не дамся. Ты же понимаешь, тетя Рая! Не смерть страшна!

Раиса вздрогнула. Все так. Не смерть. Им обеим, так точно. И до сих пор старательно загоняемая вглубь тревога рванулась вверх, подступила комом к горлу. Холод пробрал такой, что начало сводить пальцы.

– П-помнишь Наташу Мухину?
– продолжала Вера. Она перестала плакать, но черные глаза блестели, как у больного с лихорадкой.
– Когда-то мы с ней за одной партой сидели. В школе нас мальчишки дразнили «Пончик и Сухарик», потому что она кругленькая была, а я худая. Наташа обижалась, а мне было смешно. Сегодня… сегодня я вспомнила о ней и подумала, что ей п-повезло. Ее… сразу убили. Гранату бы… да где взять?

Раиса снова обняла ее и заговорила как можно уверенней, что для начала еще ничего неясно, может и не придется отходить никуда, а уж если выпадет, то организованно, всем. Так что на случай чего и оружие наверняка будет, выдадут, и гранаты тоже.

– Нас не бросят, слышишь ты меня?! Ни в коем случае! Вместе выходить будем, вместе бой принимать. Вместе выйдем и раненых выведем. Помнишь, как мы от Ишуни шли? Ведь хуже было, и голод, и холод, и нас всего-то горстка, но справились же. А сейчас нас тут целый отряд.

Ох, никогда еще Раисе не приходилось так долго, обстоятельно и убедительно… врать. Для пользы дела, понятно. Но возвращаясь вместе с Верой назад, она думала совсем о другом. Что граната, на такой случай, не помешала бы и ей. Вот только бросать она их не умеет, и не видала никогда, как это делается. Ну, верно, если уж снабдят гранатами, то научат.

После отбоя, уже в полусне, подумалось вдруг: отчего так мало в ней самой страха. Тоска гложет, подспудно, тихо, а страха, настоящего - нет. Даже теперь. Повеяло как сквозняком и отпустило. “Окостенела я будто”. Так отмороженные пальцы не ощущают боли. Так смотрят на жизнь дряхлые старики, давно позабывшие, сколько им лет, с отрешенным равнодушием, какое дает природа человеку, чтобы он не терзался страхом перед неизбежным. “Все просто. Я знаю, что умру. И так хорошо знаю, что привыкла. Если к этому вообще можно привыкнуть”. Как ни странно, но даже эта мысль не напугала, а потянула за собой сон, тревожный и чуткий.

***

Не успели закончиться баталии с неугомонным лейтенантом Кондрашовым, добившимся раньше всех положенных сроков перевода в батальон выздоравливающих, как срочной выписки, причем сразу на фронт, потребовал Гервер. В своей обычной манере, то есть спокойно, но даже не настойчиво, а как чего-то само собой разумеющегося. Гипс сняли, рука слушается, в сложившейся обстановке дальше ждать нельзя. Невозможно.

В попытке убедить пациента, Огнев отвел его к силомеру. Нет, Гервер даже не поморщился, но правая рука была очень зримо слабее левой.

– Значит, не болит?

– Не болит, - на этот раз, если по зрачкам судить, комиссар не пытался прикрыть несознательную слабость тела.

– А силомер показывает слабость исключительно от непонимания обстановки.

– Координация есть, руки не дрожат, стрелять могу, - Гевер будто и не заметил иронии.
– С шашкой на коне с такой рукой нельзя, но я и не собираюсь. А разрабатывать мышцы могу и на позициях.

– Точно, координация восстановилась?

– Ваши ходики это подтвердят, Алексей Петрович, только спросите, - как всегда, Гервер шутил без улыбки, - Я их только вчера перебрал и смазал, теперь отставать не будут. Только кто же их так искалечил, и для чего?

– Звукомаскировка. То есть, чтоб не куковали.

– Так я и подумал. Но тяга там снимается, перекусывать незачем. Я ее совсем снял, и проволокой замотал. Пропаять бы надо, но мне нечем. Уложил внутри корпуса, в любой мастерской закончат.

– Но зачем?

– В порядке трудотерапии. Подвижность пальцев восстанавливать. Видите, тонкая работа получается, так чего же ждать?

– Вижу. Надо полагать, с тонкой моторикой пальцев у потомственных часовщиков такой же казус, как у профессиональных бухгалтеров с памятью на числа.

– Немного не так. Чинить часы я действительно умею, но примерно так же, как фельдшер умеет лечить. То есть, наручные мне не по силам, а ходики или будильник - вполне. Отец не хотел, чтобы я осваивал семейное ремесло. Но кое-чему пришлось научиться, чтобы ему помогать.

Стрелки дрогнули на пяти, безмолвная кукушка высунула в резные дверцы тонкий клюв и тут же скрылась, будто застеснявшись.

– В общем, так. Мелкая моторика - это прекрасно, это прям хоть студентам показывай. Но хотя бы две недели еще. Чтобы ни кость, ни мышца не подвели.