– Сыну пишу. Никогда не умел разговаривать с родственниками, особенно при плохом прогнозе.

– От тебя не ожидал!

– Чего?

– Что духом упадешь!

– Я разве упал? Может, мечусь по кругу и впадаю в панику? Ничуть. Я прогноз даю, - Огнев поморщился. Астахов понял, что тот в последний момент перехватил машинальную попытку выйти на лекторскую громкость. Да. Этот разговор для двоих.

– Прогноз крайне плохой. Артиллерийский огонь слабеет. Пополнений нет и не будет. Суток трое, много неделя, и останется разрозненное сопротивление мелких групп. Во второй керченский десант не верю. Неделя у нас есть на организованное сопротивление, еще, допустим, неделя на добивание.

Астахов тяжело опустился на свободный стул, сел, сцепив перед собой руки.

– Да, тут гадать не о чем, случай инкурабельный, - выдохнул он, - При первом же изменении фронта будет нам монастырь кладбищем. Но это не завтра. Сейчас-то что посоветуешь?

– Держать оружие под рукой. Девочек бы на большую землю отправить… но тут уже все. Ты не слышал, “Ташкент” прорвался?

– Не слышал. Морской телеграф не донес еще. Бомбили его, это все говорят. Если у кого и есть шансы, так у него.

Ветер доносит шум моря и редкие глухие разрывы. Здесь везде слышно море. Да и разрывы тоже…

– Не иначе как у Балаклавы, - на этих словах с Астахова даже сбегает сон. Он хмурится, стискивает зубы, от чего резче обозначаются скулы и лицо делается больше злым, чем усталым.

"Инкурабельный случай". Он и есть. Сам же говорил тогда, под Ишунью, Денисенко, доведется - свидимся, не у одного стола, так в одном окопе? Как бы не в одном окопе для них обоих и кончиться войне. Не хочется думать об этом. Больше того, высчитывать, сколько еще осталось, прямо противопоказано.

– Сегодня вроде бы МОшки ожидаются ночью, работаем. Кого-то успеем вытолкнуть, - Астахов тяжело поднялся, опершись о стол, - Только сопровождающие уже на последнем дыхании. Оленьку сменить бы хоть кем. Очередь-то ехать ее, но больше моего на ногах.

– Я поеду.

– Вместо отдыха?

– Не посплю сутки, не развалюсь. Не в первый раз.

– Алексей Петрович… Спасибо тебе.

– Да ладно. Пусть поспит девочка. Сколько у нас эвакуируется?

– Вопрос... По уму, всех, кроме легкораненых, вывозить надо. А на самом деле… Черт его поймет, пошлешь два десятка - так придут еще и тральщики. Пошлешь сотню - вообще никто не прорвется. Да и не хотят эвакуироваться. Все равно, мол, на переходе потопят, так лучше среди своих. Эх, говорят в прошлую оборону хоть с эвакуацией было хорошо…

– Если ты не забыл, морем эвакуировались англичане да французы. И французы тогда устроили “корабль мертвецов”. Понимаешь, умудрились так организовать переход… Что такое?

Договорить не дали. В дверях появилась бледная, перепуганная медсестра. Кто-то из новеньких, не инкерманских. На руках и на халате - свежие кровавые пятна.

– Кровотечение! У лейтенанта кровотечение!

– Алексей, займись эвакуацией, скажи, чтоб Олю не будили!
– уже через плечо, на бегу, крикнул Астахов, - Отставить хныкать! Жгут наложила?

***

Вот она, война. Два часа назад беседовали здесь, у дежурного поста. Вон книга под лампой осталась. Юдин. Письмо недописанное.

Машины уходили в полной темноте, дорога привычная. Еще туманом чуть прикрыло, думал, должны добраться спокойно. Добрались...

И только что... Шум, мелькание света. Знакомая рука плетью с носилок, чуть не до полу. "Пульс плох"... И что, что ты сделаешь теперь? Что?

Астахов несколько отстраненно почувствовал, что ему не хочется ругаться. Потому, что все равно этого словами из души не выплеснуть. Каких-то пару часов назад они оба сидели здесь. О чем разговор-то был? Ах да, "корабль мертвецов", французская неудачная эвакуация раненых морем. Из-под Севастополя. "Через пару часов вернусь, доскажу. Ни пуха ни пера с операцией!", сказал, когда уже выносили закровившего в операционную. “К черту”.

И вернулся. На носилках. "Осколочное. Внезапный обстрел. Он носилки снимать помогал, руку поднял. И тут удар…”

Крови снаружи мало. В лице тоже ни кровинки. Значит, мать вашу, все внутри! Пульс? Есть пульс. Ну, Алексей Петрович, держись, мы уже идем мыться! Думаешь, я тебя так просто отпущу?

Намывая руки, он увидел рядом с собой Олю. Которую строго-настрого не велел будить, но та проснулась, как почувствовав, что происходит. Впрочем, так даже лучше, он привык работать именно с ней, а сейчас надежный человек, понимающий все с полужеста, это очень много. Теперь справимся. Должны. Обязаны.

Но от просто беды до пропасти расстояние отделяли не минуты даже, а миллиметры.

Сначала Оля, готовая по первому жесту подать или пинцет, или скальпель, что скажут, увидела, как пальцы Астахова разжались и рука беспомощно замерла в воздухе. А потом, как оба хирурга, и он, и Колесник, переглянулись и от их взглядов ей сделалось холодно.

– Что будем делать, Игорь Васильевич?
– глаза Колесник были черны и круглы от отчаянья.

Таким ей коллегу и товарища видеть еще не приходилось. На мгновение лицо его приобрело выражение беспомощности, будто этот упрямый и всегда уверенный в себе человек готов был мало не разрыдаться… И почему, ей было очень хорошо видно. Беда превращалась в катастрофу, непоправимую. Виной тому был маленький, косо сидящий осколок, который ритмично вздрагивал, повторяя удары сердца.