Еще, наверное, с минуту он смотрел вслед улетевшему самолету, потом погасил фонари и только тут заметил Астахова.

– Ты здесь? Я думал, ты уплыть попробуешь… - произнес Ленька и тут же осекся виновато, сообразив, что спорол что-то не то.

– Не могу. Людей оставить не могу.

– И я не могу… Да и мог бы, все равно плавать толком не умею. К рассвету собирают сводный отряд, оборону подкрепить, у тридцать пятой. Ухожу я. Когда ни помирать, все день терять, - на этих словах он на какое-то мгновение стал похож на того, прежнего Леньку, который не мог не балагурить, но тут же снова обмяк, - Все, нет аэродрома. Весь аэродром ушел на батарею. Да и от батареи той одно название. Прощай, Игорек! Если есть тот свет, там и свидимся.

***

Это было ночью, а рассвет опять начался с налета. Небо завывало, рычало моторами, а поднятые взрывами песок и камни накрывали полуостров глухим душным облаком. Второй налет Астахова застал у самой кромки воды и пережидал он его в какой-то расселине, куда набилось десятка два человек, военных и гражданских. Внезапно разрывы перекрыл глухой, тяжелый, неимоверной силы удар. Полуостров встряхнуло как в памятном двадцать восьмом, при землетрясении. Показалось, что расселину сейчас схлопнет вместе с людьми, но сверху только сорвалось несколько камней. Они упали совершенно бесшумно, словно в немом кинофильме.

Понимая, что оглушен, Астахов заставил себя выбраться к воде, там было легче дышать. Над полуостровом медленно рассеивался дым. Вниз сыпался, оседая на лице, мелкий песок. Его бесполезно было смывать, потому что он тут же налипал снова. А когда ветер чуть разогнал гарь - маяка больше не было. От него осталась только лестница, ведшая ко входу, да часть цоколя.

Как он бежал к маяку, Астахов не помнил. Он пришел в себя уже на развалинах, когда пытался сдвинуть какой-то обломок, не понимая, что тот слишком велик для одного человека. Но он тянул его и тянул, потом подхватил еще кто-то, и тоже стал пытаться сдвинуть. Это удалось сделать лишь впятером и без особого толку. Чтобы добраться до людей под завалом, надо было раскапывать дальше и не руками... Но там, внизу, без сомнения были живые, он хорошо слышал глухой тихий стон, казалось, стонут сами камни... Потом одного человека все-таки вытащили, но мертвого, ему разбило голову. Стон из-под камней делался все глуше, зато он ясно различил, как там, внизу, кто-то отбивает, видимо котелком или кружкой, сигнал SOS, три частых удара - три редких - три частых. Три точки, три тире, три точки. А люди стояли вокруг и смотрели на глыбу весом за несколько тонн, которую без домкратов и крана даже нечего было пытаться шевелить. Сигнал повторялся все глуше и тише и в конце-концов замолчал.

Дальше память опять разорвало и нельзя было даже понять, сколько прошло времени. Кажется, еще раз бомбили, но теперь дальше от маяка. А потом, когда из этой дымовой завесы показалась Оля, Астахов решил, что, наверное сошел с ума. Она же оставалась на маяке! Губы ее шевелились, но он не разбирал слов. Но когда опустил руку на ее плечо, оно было без сомнения живым и теплым. И Астахов ясно почувствовал, что его собственная ладонь саднит, содранная в кровь.

– Значит, не спятил…

– Игорь Васильевич, мы раненых в капонире укрывали. В маяке места нет… - Оля всхлипнула, - Не было…

– Значит, не спятил, - повторил Астахов и продолжил так спокойно, что сам удивился, - Раненые. Сколько? Бинты остались? Пойдем, посмотрю.

***

Раненых осталось мало. Почти все ходячие ушли прошлой ночью к катерам, не дождавшись команды. Не вернулся никто. Почти все тяжелые остались под развалинами маяка.

Астахов мучительно думал, чем бы занять себя и уцелевших, чтобы не сойти с ума под палящим солнцем, когда перед ним снова появился “сержант-лейтенант”, да еще и не один. Был с ним старший сержант, связист, без пилотки, в съехавшем на бок ремне и с дорожками от слез на закопчено-пыльном лице. “Сержант-лейтенант” вел его, ухватив за плечо, тем привычным хватом, каким милиционер ведет задержанного, аккуратно, но цепко.

– Держи, лепила, этот явно по твоей части. Даже я его в разум не привел. Ревет в три ручья как баба, двух слов связать не может.

Из немногих полезных вещей в саквояже старого врача отыскалась валерьянка. Астахов смешал ее с солоноватой водой из мелкого колодца, что откопали в одном из капониров, и чуть не силой влил в рот рыдающему связисту. Взгляд у того стал чуть осмысленнее.

– Отставить истерику, товарищ старший сержант! Доложить по форме!

У старшего сержанта прыгали губы и нижняя челюсть мелко тряслась, как у старика. Он придержал ее рукой, будто у него болели зубы, потом подобрался, выпрямился, деревянно бросил ладонь к виску, забыв про отсутствие головного убора, и вытолкнул осипло:

– Бросили нас.

– Ты что несешь?

– Я, товарищ военврач третьего ранга, не несу. Я с-сейчас Совинформбюро поймал, - он похлопал глазами и как заученный урок повторил, невольно копируя манеру Левитана, - Третьего июля тысяча девятьсот сорок второго года наши войска, после беспримерной, героической обороны, продолжавшейся почти двести пятьдесят дней и ночей… - он всхлипнул снова, вздохнул и продолжил, - оставили Севастополь. Оставили Севастополь, - повторил он и голос его сорвался, - Оставили Севастополь! Оставили!

Прежде, чем голос перешел в визг, Астахов ухватил связиста за плечи и встряхнул как мешок. Тот враз обмяк, подавился криком и сполз по стенке на землю, сел, подняв голову. Он смотрел на Астахова, словно ожидая чуда, и что-то шептал, уже совершенно без голоса, и не нужно было уметь читать по губам, чтобы понять, что он повторяет раз за разом: “Оставили Севастополь. Оставили.”

– Вот так, лепила. Не говори, что я не предупреждал. Списали нас, - “сержант-лейтенант” впечатал кулак в стенку капонира, словно ставя точку, - Спасаемся по способности. Теперь будешь спорить? Сегодня после заката наши на прорыв пойдут. Собирай людей, в ком уверен. Чтоб вместе держаться.