Команда, отправленная проверять брошенные машины, вернулась с лекарствами из разбитых и недогоревших ящиков с ушедшей с обрыва “полуторки”, уже не поймешь, какого подразделения и как попавшей сюда. Добыча была небогатая, в основном сода. Но то, что хоть что-то нашли, давало силы. “Не спускать флаг!” - шептал себе Астахов, когда становилось совсем невмоготу. Помогало. Пока помогало.

В ожидании кораблей чинили носилки, чем придется. “Носить будем бегом, - объяснял Астахов, - Четыре человека на носилки. Нужны лямки. Или найти, или сделать.” Работу наладила с ними же попавшая на аэродром сестра, все никак не мог запомнить, как ее зовут, рослая, крепкая, стриженная под мальчишку. Она все повторяла, что умеет стрелять, до войны чуть не получила значок “Ворошиловского стрелка” и винтовку бы ей… Винтовки не было, но и с порученным делом она справилась хорошо. На лямки пустили ремни убитых, куски плащ-палаток, скрепляли обрывками проволоки и гнутыми гвоздями, и даже прилично успели, пока вновь не стемнело.

С наступлением ночи все потянулись к берегу, ожидая кораблей. Снова прошел слух - не слух, что точно будут, чуть ли не эскадра. “По лезвию ножа пройти надо, - шевельнулась мысль.
– Придем поздно, не успеем, придем рано - сомнут. Секунда будет - верный момент поймать”.

Ждать. Ждать. В готовности не прозевать секунду, как на иголках, сидели и ждали. Кто-то из фельдшеров крутил барабан нагана, пока с носилок ему не посоветовали что другое крутить, чтоб не щелкало.

Упало в море солнце, поднялась почти полная луна. Все всматривались в горизонт, у кого были бинокли - шарили биноклями. Допили последнее вино. Носильщиков, отказывавшихся от своей доли в пользу раненых, Астахов лично уговаривал. Пришлось два глотка сделать самому. “Медленно, товарищи, прополоскать рот!”

Казалось, это ожидание никогда не кончится.

– Катера!
– закричал кто-то, и вся темная необъятная масса на берегу заволновалась, заколыхалась, как море, и загудела - “Катера! Катера!”.

– Товарищ командир!
– какая-то девушка, незнакомая, естественно, из личного состава Астахов запомнил едва десяток человек, дернула его за рукав, - Быстрее же!

– Не торопите, - неожиданно для себя строго ответил он, - Еще не подошли. Сейчас может быть…

В лунном свете в паре сотен метров от берега замерли катера, с одного из них замигал фонарь. Передачу в таком темпе Астахов даже не пытался разобрать.

Толпа заревела, как штормовое море, и это выглядело так, что даже слов Астахов подобрать не мог. И плеснулась к причалам. Крики перекрыл чей-то голос, усиленный рупором: “Товарищи! Соблюдайте дисциплину! Раненых вперед!”

Не помогло. С жутким утробным гулом черная масса рванулась на причалы. Несколько раз хлопнул ТТ, ударили автоматные очереди, как в воду, кто-то еще крикнул в рупор “Товарищи!”, а потом все перекрыли треск и крики. Пристань ломалась под тяжестью навалившейся на нее толпы. Людей давили, следующие ряды падали и их тоже давили, а сзади подпирали, чтобы в свою очередь раздавить и быть раздавленными. Катера не подходили к берегу: спасти никого было невозможно, только самим опрокинуться под этой черной массой. Как в воду глядел “сержант-лейтенант”, с двух сторон тертый…

Астахов понял, что на его глазах сводный отряд Отдельной Приморской армии перестал существовать. Он превратился в толпу перепуганных людей, некоторые из которых все еще были с оружием.

Гладь воды, от берега до кораблей заполнили человеческие головы. Расстояние было невелико, хорошему пловцу по силам. Кого-то получалось подхватить из воды на борт, бросив канат. Но катера, и он отлично это понимал, не могли принять всех, а люди плыли и плыли, на пределе сил, они уже не могли заставить себя повернуть к берегу. И черные точки среди волн исчезали одна за другой.

Наверное, если обойти эту толпу и подплыть со стороны моря, шансов попасть на борт было бы больше. Астахов прикинул мысленно такой маршрут, хотя понимал, что никуда не поплывет. Он даже не пошел к воде.

– Носилки - в капониры, - скомандовал он. Никто не пошевелился, и Астахов понял, что не смог заставить себя произнести эти слова.

– Носилки - в капониры!
– выкрикнул он так резко, что сам оторопел от собственного тона и хриплого, чужого голоса. Взяли и понесли. Кто-то с носилок бессильно навзрыд повторял “Бросаете, бросаете!”, кто-то плакал. Оставаться в капонире было выше его сил, и, чувствуя себя дезертиром, Астахов вышел на забитое людьми летное поле.

Когда гул моторов катеров, принявших на борт кого сумели, растаял вдали, откуда-то появился самолет. Его приняли сперва за немца, но самолет не стрелял и не бомбил, а делал круг за кругом. Кто-то крикнул - “Это же пээс! Наш!” и люди на аэродроме засуетились. Кто-то кричал “Освободите полосу, товарищи!”. Кто-то отругивался - “Ты просто вперед меня пролезть хочешь! Я первый тут был!”

Ленька прибежал откуда-то с двумя фонарями “летучая мышь” и начал сигналить. Два трехбуквенных кода, незнакомые Астахову, а потом два больших круга обоими фонарями. “Не могу принимать”, понял Астахов. “Наверное, трехбуквенные - запрет посадки”. Он подошел ближе к сигналящему Леньке.

– Не садись, братишка, - шептал тот с тоской глядя вверх и свет фонарей плясал на его худом, остром лице, на мокрых от слез щеках, - Не садись! Нет полосы! Подломишь шасси, разложишься да тут и останешься!

Гудя, как огромный майский жук, самолет сделал круг над аэродромом, другой, и, похоже, экипаж понял наконец, что хотели сказать ему с земли. Самолет качнул крыльями, будто прощаясь, и ушел в сторону моря.

Ленька еще два раза подал ему свой сигнал, а потом медленно, с расстановкой, как салажонок на экзамене, отмахал: “Прощайте, товарищи”.