– Да куда я денусь…

– Поумнел? Скальпель.

– Поумнел, - он чуть скосил глаза в сторону столика с инструментами, выдохнул сквозь зубы.
– Поумнеешь тут… Знаешь, очень способствует, когда тебе 58-14, причем за дело… У меня ж все было. Квартира, деньги, девки табунами. А сейчас думаю, предложи мне кто все эти годы по четырнадцать часов вкалывать и хлеб с водой жрать, а вчера бы к нам на позиции одну противотанковую пушку за все это…

– Одну, противотанковую. Понимаю, товарищ старший лейтенант. Раиса, еще новокаин!

– Кончился лейтенант давно. "кровью... искупить". Тут не искупать, тут зубами держать! Слышишь, товарищ военврач, зубами! Каждый клочок, каждую кочку, зубами! Прут, гады, и прут.

– Слышу, слышу. Пинцет. 58-14? Это у нас с чем едят? Мне эта цифирь ни о чем не говорит.

– Контрреволюция без отягчающих, товарищ военврач, вот что это такое... Допрыгались мы… с бесконтрольностью, - лицо у раненого чуть смягчилось - действовал новокаин - но в глазах оставалась боль, многолетняя боль.
– Когда пришли контролировать, там стрелять пришлось. Я-то мелочью был. Так, на подхвате. Как понял, чему помогал - наизнанку вывернуться хотелось. Значит, говоришь, два-четыре месяца? А побыстрее никак?

– Даже с требованием из НКВД и Наркомздрава одновременно, никак. Выполняй предписания, кушай кашку и делай упражнения. Иглодержатель. Лежи, не дергайся, сосуд перевязываю. Рука слабее будет, тут ничего не попишешь.

– Есть, товарищ военврач, кушать кашку, - он улыбнулся уголком рта.
– Вернусь еще в строй. Покажу гадам. Одной руки хватит.

После смены, в липких осенних сумерках Астахов, избавившийся наконец от перчаток, жадно курил в стороне от перевязочной. Невозможность перекурить мучила его хуже, чем недостаток сна. Раиса не удержалась и спросила:

– Игорь Васильевич, а откуда вы этого… сержанта-лейтенанта знаете?

– Давняя история. В тридцать, дай бог памяти, шестом его ко мне привезли. Этакий, понимаешь чубчик кучерявый, пижонистый, ряшка аж лоснится, как у бабушкиного любимого подсвинка! Чуть приемное нам не разнес к… - Астахов аккуратно пропустил ругательство и затянулся.
– Привезли пьяного как штопор. Наганом размахивал, требовал чего-то. Насилу угомонили, хорошо, что наган был пустой. Товарищ старший лейтенант НКВД в ресторане гулял, что-то ему не так показалось, так он стрелять начал.

– В людей?
– ужаснулась Раиса

– Да нет, в люстру. Не иначе, контрреволюцию в ней углядел, с отягчающими. Весь барабан вверх высадил и хрустальной подвеской сдачи получил. Помню я этот ресторан, еще с НЭПа такой, с вывертом. На люстре каждая висюлька величиной с огурец. Мог бы и сотрясение заработать, было б чего сотрясать…

– То-то у него голова такая…

– Ну, да. Я шил, свой почерк сразу узнал, а уж потом он меня вспомнил. А из палаты тогда удрал быстрее, чем за ним по службе приехали. Не приходя в сознание, со второго этажа, и не сорвался, дуракам везет. Меня, понятное дело, пробовали тряхнуть, с каких мол таких у вас больные разбегаются. А что, говорю, караул я к нему ставить должен? Больше я о нем не слышал. А тут вот оно как. Отощал, гляжу, но поумнел…

– Но как же так-то? Человек в звании… на такой службе.

– Не всем с “кубарями” ума перепадает, Раиса Ивановна. Я тоже когда-то не многим лучше его был, сейчас и вспомнить тошно… - Астахов докурил папиросу до самой гильзы и затушил окурок.
– А вот с чего у нас пошли арестантов вычерпывать - вот чего бы я спросил. Или совсем под ружье поставить некого? Спиной чую, скоро еще жарче нам всем будет. Хотя вроде куда уж…

Глава 20 Воронцовка. Конец октября 1941 года

Оля Васильева училась крутить самокрутки. Сама она не курила, но научиться полагала не лишним: раненый, если рука не действует, сам себе не свернет, а курящему человеку глядеть на табак и не уметь с ним ничего сделать - лишнее мучение. “А потом, скоро так и наш начсостав на махорку перейдет. С довольствием худо, папирос может и не быть больше”, - говорила она, раз за разом сворачивая в пальцах обрывок газеты.

Пальцы у Оли были тонкие, руки маленькие, но необыкновенно ловкие и сильные. Из всех операционных сестер она была одной из самых старательных и умелых, хотя опыт-то у нее невелик, всего два года как училище закончила. Но когда “вечерняя школа” в спешном порядке взялась готовить еще сестер, обучать их доверили Оле. Она никогда никого не торопила, объясняла спокойно, будто у них не три дня, а самое меньше месяц впереди. Но получалось у нее очень толково и понятно.

Раисе казалось, все она запомнила как надо. В конце концов, дело не многим сложнее инструментальных перевязок. А в первый раз все-таки оплошала. Корила себя за медлительность, торопилась как могла, аж семь потов сошло. А Алексей Петрович недоволен, и очень: “У вас артистов в роду не было, Поливанова? С такой аффектацией зажимами размахивать! Это вам не сабля на сцене, подшаг делать!” Раисе сквозь землю хотелось провалиться. Ведь прав же! Совершенно прав. А еще горше то, что упрек уж слишком в точку попал. Хотя откуда товарищу профессору знать, что когда-то Раиса не в фельдшерский техникум поступать собиралась, а именно в театральное училище. Словом, и обидно, и досадно на саму себя. Ведь при операциях попроще все получалось как надо!