Она ничком упала в щель, кто-то со стоном повалился рядом, кто - Раиса не видела, у нее не было сил поднять голову, потому что в уши все ввинчивался свист падающих бомб. Ударило по голове, по всему телу, земляные стенки укрытия содрогнулись в долгой судороге. Наверное, к этому никогда невозможно привыкнуть. Сила, что сильнее, чем страх, вжимает тебя в землю, ты словно врастаешь в нее, будто только так можно спастись, но нарастающий пронзительный визг рождает мысль, что все бомбы летят прямо в тебя, как в мишень. Сверху градом посыпались комья земли и песок, поднятые близким разрывом. Пару раз здорово стукнуло по спине, ударило по прикрывающим голову рукам. Но почти сразу Раиса поняла - кончилось, потому что сделалось оглушительно тихо. Потом она услышала, как с шуршанием ползет вниз земля, почувствовала, что лежать ей мокро и холодно, а песок и грязь набились в волосы, в глаза и даже на зубах хрустят. Гул моторов почти растаял в небе. Короткий оказался налет, почти как на Федюхиных высотах. Как же тогда можно пережить длинный, не сойдя с ума?

Раиса медленно выпрямилась и встретилась с испуганным взглядом совсем еще молодого парня, почти мальчишки. Он сидел рядом с ней в щели, скорчившись, и прижимая к груди правую руку. Глаза у него были совершенно круглыми от страха. “У-улетели?” - прошептал он неуверенно и тут же его не знавшие бритвы щеки залила краска. Бедняга был раздет полностью. Раиса поняла, что перед ней один из раненых. Сознание опасности загнало его в укрытие не то с обработки, не то вообще с операционного стола. Ну точно! Вон на краю щели простыня белеет, пять минут назад наверняка стерильная.

“Ох ты, горюшко луковое! Встать-то сможешь?” Тот молча замотал головой, покраснев до ушей. Встать он, скорее всего, мог, но Раисы отчаянно стеснялся. Сообразив, она сдернула простыню вниз. “Ну, что ты? Раз можешь, то вставай, потихоньку, давай помогу. Укройся и пойдем. Все-все, улетели, черти. Думаешь, я не испугалась?” Но необходимость заботиться о ком-то придушила собственный страх. Они выбрались наружу из укрытия, уже втроем, кто-то еще помогал ей вести раненого, кажется Галя, налет застал ее здесь же. Двора перед сельсоветом было не узнать. Посеченные осколками деревья - будто обрубленные. Ни одного целого окна, стекла, заклеенные крест-накрест, почему-то валяются снаружи. Ветер медленно уносил дым, едкий, раздирающий горло. Такой же, как у того моста, под который они чуть не улетели недавно вместе с машиной.

Когда они, помогая раненому - того все-таки ощутимо мотало - вошли внутрь, оказалось, что и в перевязочной, и в операционной воздух столь же полон пыли и дыма, как и на улице. По углам блестело битое стекло. Кто-то поднимался, отряхиваясь, а кто-то даже не пригнулся, когда грянул близкий разрыв. Огнев, машинально держа руки по-хирургически, попеременно смотрел почти с ненавистью то на измазанные перчатки, то на упавший рукомойник. Неподвижная как статуя Оля застыла над инструментальным столиком, простыней закрывая его от сыпавшейся струйками с потолка пыли и трухи.

Конечно, хорошо, что все живы и невредимы, но ни о каких операциях речи не могло быть - требовалась срочная уборка.

– А, вот ты где!
– встретил их Астахов. Оказалось, это его пациент удрал со стола.
– Цел, кровотечения нет? Хорошо. Петренко, найди парню шинель, а то заморозим к… Все одно перемываться! Но после - под общим. Чтобы точно не сбежал!

– Ничего нового, - пожал плечами Огнев, - У Листона пациент как-то убежал со стола и заперся в уборной.

– До наркоза, что ли?

– Ну да.

– И что Листон?

– Решительный был человек и сильный. Дверь выломал, пациента в охапку и обратно на стол.

– Посмотрел бы я на Листона, когда бы у него над головой такой… кордебалет!

– У французов в сороковом тоже случалось. Но там пациент под операционный стол нырнул, а наш умнее, в щель побежал.

Раненый в шинели на голое тело даже попытался гордо улыбнуться.

Простыню из рук у Оли пришлось вынимать чуть не силой. Она стояла словно окаменев, и опомнилась не сразу. Только когда ее усадили и дали в руки кружку с чаем, начала осознавать, что происходит вокруг. И окончательно пришла в себя, едва попробовали добавить к чаю еще и чуть спирта.

– Нет-нет! Не надо! К-как же я работать буду?
– у Оли чуть дрожали губы, но она упрямо твердила, - Я могу работать, товарищи, правда могу! Игорь Васильевич, - она взглянула на Астахова почти умоляюще, - вы-то мне верите?

– Верю, верю. Пей, кому говорю!
– прикрикнул он.
– Это приказ. Работать мы все пока не можем. Тут только что мыши с потолка не сыпятся!

Труха по-прежнему сочилась меж досок. Пришлось натягивать под потолком простыни, как в палатке. Пока наводили порядок, Астахов крыл немцев такими словами, что имей брань хоть какую-то силу, все они должны были ссыпаться где-нибудь по дороге, не дотянув до аэродрома. “Через семь гробов в центр мирового равновесия!”

– Как знал!
– только и сказал Денисенко, когда работа возобновилась. Оказалось, что первый самолет отбомбился по тому месту, где обычно стояли машины. Шоферы только руками разводили, начхоз клялся, что все замаскировали как надо. “А дорогу? Дорогу вы забыли! Колеи хорошо видны с воздуха. Ваше счастье, что не остались мы без транспорта!” Разнесло старый амбар, самую приметную постройку, которую командир строго-настрого запретил занимать, теперь ясно было - очень правильно запретил.

– Оставляем в Воронцовке распределительный пост, - приказал Денисенко тем же вечером.
– Все остальное - завтра с рассветом развертываем на берегу. Ночью подготовиться.