Они голодали. И было их теперь шестеро, не считая отца.

Маленькая Грете была простым ребенком. Плакала редко, беспорядка не учиняла. Росла у мамы на руках. Мама сажала ее себе на бедро, где та крепко цеплялась за нее, или брала к себе на колени, расстегивала вязаную кофту и потом застегивала ее за спиной и за головой ребенка.

— Это твой домик, — говорила ей.

Для Катарины она была вместо куклы. Грете позволяла делать с собой что угодно. Она ласково улыбалась и заглядывала в глаза своим братьям и сестре. Вальтер складывал из газеты наполеоновскую шляпу, надевал на нее и поправлял ей волосы. Генрих вырезал из длинной кровельной дранки посох с головой наверху, он был мастеровит в таких вещах, и вложил эту палку в ручку Грете. И она восседала с ней посреди кухонного стола, серьезная, тихая, нежная. А Катарина спросила у мамы, не одолжит ли она ей тот красивый красный отрез на платье, нет, она ничего не будет из него шить, а сделает для Грете королевскую мантию. Она обложила ребенка на кухонном столе подушками с трех сторон, это был трон. А сверху задрапировала красной тканью. Мария берегла этот отрез, чтобы когда-нибудь сшить из него платье. Но красивое платье себе не шьют, когда на столе ничего не бывает, кроме картошки и тюри из муки. Кроме того, отрез был подарком бургомистра, и об этом ей не хотелось думать.

— Ты наша королева, — приговаривала Катарина. Грете не было тогда и трех лет. — Скажи: «Я королева!»

Грете говорила:

— Королева.

— Скажи: «Королева Грете».

— Королева Грете.

— Она это снова сказала! — с ликованием кричала Катарина матери.

Моя мама была королевой Грете. Но она совершенно точно не хотела быть королевой, она не хотела быть заметной, хотела, наоборот, быть невидимой. Когда я думаю о ней, то всегда представляю ее лежащей в постели с книгой. Она лежит в гостиной на диване, утопая в пуховом одеяле как в облаке. Она была больна, она почти всегда была больна. Она то и дело лежала в больнице, потому что из нее удаляли какой-нибудь кусочек. И она все больше худела. В больнице мы ее не навещали, это было слишком далеко. Она ничего не готовила, кроме шоколадного пудинга с кусочком сливочного масла. Мы жили в доме отдыха для инвалидов войны, наш отец был директором этого дома. Он и сам был инвалид — отморозил ногу в России. Ехал там зимой в кузове грузовика. Мы, его семья, жили в доме отдыха бесплатно. Повариха готовила отдыхающим, а заодно и нам. Как господам.

Наша мама лежала, окутанная своим пуховым облаком, и читала книгу. Автором книги была Сигрид Унсет, и на обложке была ее фотография: женщина с косой, уложенной венком на голове. Выглядела она красивой, немного полноватой, но такими тогда были женщины, так говорила наша мать. Та тонкая книга начиналась с фразы: «Я была неверна своему мужу». И я эту фразу запомнила. Мама читала вслух, но мы мало чего понимали в действии романа. Моей сестре было девять лет, а мне семь. Вокруг нашей матери могло происходить что угодно, ей ничто не мешало, как будто она вообще отсутствовала.

В одном документальном материале я читаю: «23 октября 1956 года в Венгрии разразилось первое в Восточной Европе вооруженное восстание против советской власти и коммунизма. Вторжение советских танков моментально превратило это восстание в освободительную борьбу за национальную независимость».

Венгерские беженцы получали тогда приют в нашем доме отдыха для инвалидов войны. Все было переполнено, не было ни одного свободного стула, ни одной свободной кровати, а на иную кровать приходилось по целой семье, и они размещались на ней как придется. Использовалось каждое свободное местечко. На кухне тогда управлялись три поварихи. Валил пар от отварных макарон, разлетался брызгами жир. Кухонные девочки-помощницы чистили овощи и салат. Каждое утро к дому подъезжал грузовик, из него выгружали продукты и уносили в подвал. Мой отец стоял рядом и записывал в блокнот все, что поступило.

Наша семья, до этого просторно занимавшая пять комнат, теперь теснилась в двух, своей кухни у нас не было, еда поступала на кухонном лифте, оттуда мы ее забирали и ставили на свой стол. Еда эта не могла быть вкусной: наша мать говорила, что готовить на столько людей надо специально учиться, а наш персонал был временным. Я говорю «наш персонал», как будто он имел к нам какое-то отношение.

В коридорах сидели мужчины, женщины и дети, мячи летали туда и сюда. Мы с любопытством выглядывали из нашей двери, но выходить не решались. Все было чужое. Венгерские мужчины ходили в тренировочных штанах, и когда они сидели в коридоре, то казалось, что они ждут, когда начнется матч, в котором они должны играть. Стояла вонь нестираной одежды и сигаретного дыма. Мама страдала от этого. Она зажигала свечи и снова их гасила. Она раскладывала в сторонке на просушку еловые ветки, а когда они высыхали, подносила к ним спичку. Она любила запах как свежей, так и сгоревшей хвои.

Я нашла в своей шкатулке со старыми реликвиями фотографию — на фото я стою посередине между двумя другими школьницами, мы все трое в купальниках. Мы ровесницы, но я меньше всех ростом. То было время, когда наша мать подолгу лежала в больнице, и когда нас фотографировали, я наверняка думала о ней. Мы не знали, как там она, мы не знали, что она скоро умрет, и когда она умерла, мы не могли в это поверить. Чужие люди гладили нас по голове и говорили:

— Ах вы, четверо сироток!

Это было очень неприятно. Мы еще недавно навещали ее в больнице, и она выглядела оживленной, прямо-таки эйфоричной. Но потом ей стало плохо, и нас выпроводили из палаты. Теперь я знаю, что такое бывает от морфия.

В нашем классе собирали с каждого ученика по два пятьдесят на венок, для меня это было мучительным стыдом, я готова была выпрыгнуть из окна, чтобы только не знать этого. Лучше было бы мне тогда умереть и улететь вместе с ней на небо.

Когда Грете умерла, все ее братья и сестры были еще живы, королева Грете ушла первой. И когда это случилось, ее сестры и братья, а также мы, ее дети, две мои сестры и брат, словно выпали из мира, как будто мы не знали, что она была больна, как будто не было болезни, которая вела к смерти, как будто не было и смерти. Этот день мне никогда не забыть: одна подруга рассказывала мне про свою собаку, которую ей подарили. Она непременно хотела мне ее показать. Сейчас же. Немедленно. Мне пришлось сперва провожать ее домой, полюбоваться там собакой и потом снова бежать к моей тете, чтобы поспеть к обеденному столу. Мои сестры и я жили тогда у тети Катэ, потому что наша мать лежала в больнице. На обед была отварная картошка с морковью и кусок говядины, который перед этим вываривался в супе, и его сухие волокна застревали в зубах. Это была суббота. Когда я пришла домой, мои сестры бились головой о стену, тетя Катэ плакала, роняя слезы в суп, а я не знала, что случилось. Да, и тогда они сказали мне шепотом. Наша мама умерла.

— Умерла наша Грете.

И потом опять была зима. И у них опять ничего не было. Даже шкурки от сала, которая свисала бы в кухне с потолка. Последняя картошка была уже непригодна в пищу.

На улице шел снег. Он валил так густо, что из кухни уже нельзя было разглядеть источник. Лоренц шел из школы. Время было к вечеру. Он стряхнул снег с волос и отложил свои школьные вещи в кухне. Молча кивнул матери, у которой, как всегда, сидела на коленях Грете. Катарина делала с Вальтером домашнее задание. Лоренц пошел в хлев, сказал Генриху, что сам все сделает, а Генрих пусть, дескать, идет в дом и прихватит с собой дров для печки. К этому времени Генрих уже во всем слушался младшего брата. Он свистнул собаку и удалился с ней. И ничего не спросил. Лоренц выждал. Топал ногами, чтобы не замерзли. Он хотел дождаться, когда тень от горы накроет долину сумерками. И тогда сделал то, что накануне ночью продумал в малейших деталях. Он заранее к этому подготовился, еще с утра приготовил пару толстых носков и припрятал их в сарае, а к ним еще толстые рукавицы отца, вторую рубашку и длинные кальсоны, которые обычно он никогда не надевал, они казались ему гнусными, другого слова он и подобрать не мог. И теперь здесь, в сарае, он все это надел на себя, в том числе и шапку с ушами на теплой подкладке, тоже отцовскую. Сел на оглоблю ручной тележки и обулся в горные ботинки, опять же отцовские, они были ему велики, но не очень, со второй парой носков в самый раз. Под конец надел на плечи большой рюкзак, пропахший плесенью, который давно не использовался, потому что неоткуда было тащить столько вещей, сколько не уместилось бы в меньшем рюкзачке. И потопал прочь от дома по узкой, проторенной колее в снегу мимо источника вниз, к проезжей дороге. По ней он вошел в деревню, опустив голову от снега, который валился с неба, и прошагал ее всю насквозь до последнего двора на другом ее конце. При этом он громко насвистывал песню, некоторые куплеты даже пел, на улице в это время уже никого не было, но если бы кто ему встретился, Лоренц бы с ним поздоровался, прямо-таки внаглую, громко и отчетливо, так он себе замыслил. На тот случай, если кому-то придется потом про него вспомнить, то не как про человека, который крался, стараясь быть незаметным. А, это Лоренц из «багажа», какой он сегодня веселый и жизнерадостный — так должен был про него подумать встречный человек. Кто весел, тот безвреден. Но никто ему не встретился. В такой-то снежный буран никто и носа из дома не высунет. Но вдруг кто, может, выглянет из окна. Кто-нибудь наверняка смотрит из окна. Пусть видит его, безвредного и, несмотря на плохую погоду, жизнерадостного.