И он засобирался уходить. Очень медленно. Неторопливо обувался. Для этого уселся прямо на пол. Даже песню напевать принялся: «Мария сквозь терновник шла колючий».

— Давай поторапливайся! — сказала Мария.

— Что, неужто скажешь «три!» только потому, что мне трудно управиться с ботинками? — спросил он, подняв к ней голову. — А ты, юноша, пристрелишь заместителя кайзера только потому, что ему трудно управиться с ботинками?

На Лоренца он даже не взглянул. И уже начал понемногу приходить в себя, обретая прежнюю силу. Но далеко не всю. Для этого ему понадобится еще много дней. Но к Лоренцу он отныне проникся уважением на всю оставшуюся жизнь. И с удовольствием упек бы его за решетку.

Когда бургомистр наконец оказался на улице и даже скрылся у них из виду, Мария пошатнулась, и ей даже пришлось ухватиться за спинку стула; Катарина бросилась к ней, чтобы поддержать.

— Дай-ка мне попить, и все пройдет, — сказала Мария.

Но Катарина видела, что ей нехорошо, и Генрих помог ей отвести мать в спальню. И она там лежала и проспала до самого вечера.

У Марии часто кружилась голова. Ничего особенного это не значило. Иногда она даже падала. Однажды упала в церкви. Женщины держались от нее подальше. Вокруг нее образовалась пустота, и при падении она ударилась лбом о церковную скамью.

Вальтеру тоже иногда становилось плохо. Он так любил маму, что чувствовал себя плохо с ней заодно. Он просто никогда не надевал носки, так и шлепал по полу холодными босыми ногами и шмыгал сопливым носом. Лоренц отчаялся приучить его заправлять рубашку в штаны спереди и сзади, а в холод не бегать босиком.

— Нам ни в коем случае нельзя болеть! — говорил он.

Он уже и Катарину призывал к ответу, потому что это, вообще-то, была ее обязанность — смотреть за малышом. Но она ему только и сказала, чтоб не волновался, это не его забота. Он не отец.

Мария была беременна. В животе у нее росла моя мать.

В том декабре Мария каждое воскресенье спускалась с детьми в деревню, в церковь, по бокам дорожки в ту зиму возвышались сугробы высотой в два метра, а температура по многу дней держалась на минус десяти градусов, а в промежутках между морозами обрушивались бури теплого сухого ветра с гор — так называемого фёна, который разогревал воздух до двадцати градусов. Потом за одну ночь заново водворялся холод, а снегопады были такими густыми, что кучер с облучка порой не видел ушей лошади. С крыш сараев свисали такие сосульки, что могли бы сойти за мечи горных великанов. Лошадь день и ночь волочила за собой по дорогам плужный снегоочиститель, а старики, уже непригодные к военной службе, разгребали снег лопатами, колокольчики на лошадиной упряжи были слышны день и ночь, и однажды — все были уже в церкви, изо ртов шел пар, из кадильницы в руках Вальтера шел дым, с недавних пор он сделался служкой, со слезами вымолил себе право быть служкой, на коленях стоял перед девой Марией, как учил школьников священник, в церкви все были в своей лучшей одежде, женщины и девочки слева, мужчины и мальчики справа, — и тут у Марии распустился узел волос на затылке, она сняла шаль и пыталась снова подобрать и заколоть волосы. Но то, что обычно удавалось ей играючи, теперь никак не получалось. Хоть плачь. Все женщины повернулись в ее сторону. Потому что она не сдержала жалобный стон. Он был душераздирающий. Лоренц, Генрих и Катарина втянули головы в плечи.

Весь «багаж» стоял на коленях позади последней скамьи. На женской половине. Все тесной кучкой, рядышком. Еще когда и Йозеф был здесь, они все стояли и сидели в заднем ряду на женской половине, между ними и остальными деревенскими всегда оставались пустыми два-три ряда скамей. Большинство мужчин во время богослужения выходили во двор церкви, толковали о политике, курили, жевали табак и сплевывали, так что весь снег был в коричневых пятнах. К пресуществлению Святых Даров они возвращались внутрь, становились на колени рядом с сыновьями, размазывали по лицу крестик миропомазания и делали смущенную мину, как будто их застигли за чем-то постыдным. Йозеф не участвовал в дискуссиях снаружи, он оставался с семьей, всегда в церкви оставался со своими. Он не верил в небо и уж тем более в католическую церковь, духовенство считал лишними, бесполезными людьми, в святых тоже не верил, в них верила его жена, Мария-то как раз верила скорее в святых, чем в Господа Бога, который пребывал слишком далеко и сам ничего не пережил, а у святых по крайней мере были жизненные истории. Святую Катарину, например, двенадцать дней подвергали бичеванию, ее мучители не давали ей есть, но она выжила, потому что ночами к ней приходил ангел, он врачевал ее раны и приносил ей молоко и хлеб. Йозеф стоял во время литургии, опустив руки и сцепив перед собой ладони, и давал своим мыслям свободный ход. И во время пресуществления оставался на ногах. Господи, я недостоин, чтобы Ты входил под мой кров, но скажи только одно слово — и душа моя исцелится. Когда начиналась проповедь, он садился, но по нему не было видно, слушает он или нет. Галстук он не повязывал никогда. Белая рубашка — и всё. Другие носили клетчатые рубашки что в будни, что в праздники, но по праздникам строго в галстуке.

Почему мои люди всегда намеренно обособлялись? Почему? Почему они оставались на самом отшибе долины, да еще и на задах? Если они не хотели иметь никакого дела с остальными, почему тогда вообще оставались там? Ведь сестра Марии и муж сестры не раз заводили с ней разговор о том, чтобы переехать в Брегенц, построить там большой дом, организовать общее дело, в котором зять Марии отвечал бы за торговлю, а Йозеф за деньги, за финансовые службы и за махинации, необходимые в деле, за бухгалтерию. У Лоренца, такого ловкого в счете, было бы хорошее будущее, будущее в семье, рядом с отцом, а потом и на месте отца. Зять не был на войне, без него дома не могли обойтись. Он и по гражданской части был важным человеком. И располагал необходимым для этого удостоверением. И они не были плохими людьми, сестра и зять, как раз наоборот. Это и сам Йозеф не мог не признать. Зять отличался разговорчивостью, ну и что такого, по сравнению с Йозефом все говорили слишком много. Зять был удачливый и порядочный человек. Йозеф это признавал.

Хотя в целом он придерживался того мнения, что удачливость и порядочность — это две вещи несовместные.

Когда Мария была беременна моей матерью, она часто обращалась к святым. Она в это время много молилась, судя по воспоминаниям моей тети Катэ. Молилась по большей части Божьей Матери, тем более что Божья Мать была ее святая заступница. Матери с матерью было о чем поговорить. Про святого Лоренца она узнала с опозданием, и он казался ей зловещей личностью: его поджаривали на решетке, а он лишь смеялся над своими палачами. Если бы она знала эту историю раньше, она нарекла бы своего сына другим именем. Про святого Генриха и святого Вальтера она никогда не слышала. Моя тетя Катэ говорила, что ее мать не очень-то корила себя за это. А если и корила, то лишь изредка. По большей же части все, что было связано с религией, затрагивало ее мало.

— Катэ, — сказала я (думаю, что начиная с ее семидесятого года жизни я уже больше не называла ее тетей, а звала просто по имени), — Катэ.

— Что?

— Хочу тебя кое о чем спросить.

— О чем?

— Но ты только не сердись.

— Ну чего ты мнешься! Спрашивай!

— А ты на сто процентов точно знаешь, что моя мама родилась от вашего отца?

— На этот вопрос тебе следовало бы ответить хорошей оплеухой! — Таков был ответ.

— Хорошо, — сказала я. — Сейчас я услышала то, что и должна была услышать. А теперь я спрошу тебя еще раз о том же самом: была ли моя мама твоей стопроцентной сестрой?