До пятнадцати лет я улыбалась редко. И только благодаря маме.

Интересно, почему она не попыталась пробиться в большую лигу?

Слишком бедна.

Слишком необразованна.

Слишком невезуча.

Все вышеперечисленное.

Или во всем виновата набившая оскомину грустная история: слишком часто ошибалась в мужчинах?

Почему я обвиняю мужчин? А почему бы и нет? Они постоянно разбивают наши мечты. Отчимы. Мужья. Товарищи по группе. Не все, но многие из них. Но я всем сердцем и всей душой верила, что когда-нибудь найду хорошего мужчину – быть может, Рэя, – мужчину, который будет меня любить и которого я буду любить в ответ, и мы с ним будем вместе. Я его не отпущу. Я думала, что никогда не отпущу Рэя, но почему-то мы никак не можем найти компромисс. Золотую середину, где я смогу быть джазовой певицей, ведь это моя сущность, а Рэй – одним из лучших басистов в мире.

Почему-то мы понимаем друг друга лишь на сцене.

Он добродушный человек. Не любит ссориться. И часто уходит посреди ссоры, когда обстановка слишком накаляется. Проблема в том, что в последнее время никакого накала между нами нет. Ни пылающей злости, ни огненной страсти. Одна лишь вежливая беседа или вовсе молчание.

Почему любовь сгорает дотла прежде, чем кто-то вообще замечает пожар? До чего же обидно.

Меня подбрасывает. И еще раз. Я сжимаю подлокотник. Сон мгновенно обрывается. У меня екает в груди. Мотор рычит, как обленившийся лев. Я открываю глаза. Быстро моргаю. Туман, застилавший мой взор, рассеивается, когда я выглядываю в маленькое овальное окошко.

У меня вырывается вздох облегчения.

Я не падаю. Я лечу на трансатлантическом рейсе Pan Am [8] , вылетевшем из аэропорта Айдлуайлд в Нью-Йорке пятнадцать часов назад. И вот мы наконец приземляемся в Лондонском аэропорту.

Впереди лишь бескрайнее небо.

Первый этап первых европейских гастролей «Джаза в филармонии» Нормана Гранца подошел к концу, и члены группы приветствуют Лондон радостными возгласами.

А меня душит чувство вины.

Отчасти, как ни странно, из-за Мэрилин Монро. Она пишет мне раз в неделю, а я так и не отправила ни одного письма в ответ. Это работа Джорджианы. Но чувство вины накапливается, и его тяжесть давит на меня так, словно кто-то наступил мне на шею или положил наковальню на грудь. Мой брак разваливается, я почти не провожу времени с сыном, постоянно занята записями и выступлениями. Разве я могу просить прощения за то, что я певица? Но почему я вечно подвожу тех, кого люблю?

На прошлой неделе мне захотелось на что-то отвлечься. Я забрела в кабинет Джорджианы в Куинсе, нашла в верхнем ящике стола пачку писем от Мэрилин и принялась читать. Кузина несколько раз упоминала, что у Мэрилин отличное чувство юмора. Я надеялась прочитать что-то, что меня развеселило бы.

Но письма оказались на редкость откровенными. Даже чересчур. У Мэрилин тоже хватает проблем с мужчинами – от мужей и бойфрендов до сумасшедших отцов. И если мне придется прочесть еще хоть одно предложение о Джо Ди Маджо… Я за себя не отвечаю.

Но она затрагивает и другие темы. Некоторые письма я даже перечитывала.

Она прямо заявила, что поддерживает движение. Это такой голливудский жест. Я не до конца уверена в ее искренности. Однако большинство американцев – что белых, что черных – не знают, что я думаю о движении. Само собой, я негритянка, поэтому они считают, что я безоговорочно поддерживаю Национальную ассоциацию содействия прогрессу цветного населения. Так и есть, но я не затрагиваю подобные темы открыто. Гражданские права – слишком серьезная проблема, чтобы обсуждать ее с каждым встречным, и уж тем более с любопытными репортерами, ищущими способ тебя опозорить.

Может быть, мне не стоит так уж строго судить Мэрилин. Вполне возможно, у нее есть свой пиар-менеджер, который запрещает ей говорить с журналистами о движении за гражданские права. «Они здесь не за тем, чтобы слушать твое мнение о политике», – так говорит Хейзел Уикс, мой пиар-менеджер.

Не исключено, что Мэрилин тоже «рекомендуют» держать рот на замке, если в разговоре поднимаются темы посерьезней сплетен из колонки Уолтера Уинчелла или раздела «Общество» журнала Jet.

Поначалу я пишу для Мэрилин совсем короткие послания. Не более чем нацарапанные от руки записки, к которым Мэрилин, кажется, питает слабость. Но в них нет ничего такого, что не напечатали бы в журнале DownBeat [9] .

Самолет остановился. Все готовятся к выходу. Нас ждет пересадка в Лондонском аэропорту и следующий рейс.

Я закрываю сумку и проверяю, что замок защелкнулся. Мне бы не хотелось потерять ни одного письма. Как из тех, что прислала мне Мэрилин, так и из тех, которые я собираюсь отправить ей.

На взлетно-посадочной полосе нас уже поджидают репортеры. Не целая толпа, но достаточно фотографов и журналистов, чтобы все (кроме меня) заулыбались, в том числе и Норман. Должна признать, я рада видеть его улыбку. В последнее время они с Лореттой, его женой, часто спорят насчет ухода за дочерью-инвалидом. Как-то раз он даже разрыдался у меня на глазах, немало меня шокировав. Я не думала, что он вообще умеет плакать.

– Впечатляет, не правда ли? – Норман, стоящий рядом со мной, подбородком указывает на двух фотографов в бейсболках с надписью «Пресса» и с блокнотами в руках, спешащих к нам. – Хорошо, что мы прилетели в Лондон. Здесь живут настоящие поклонники джаза, – добавляет он и направляется к фотографам. Вокруг постепенно собирается толпа – случайные прохожие пытаются сообразить, кто он и почему путешествует с неграми, я полагаю. Потом они замечают в руках членов группы музыкальные инструменты.

Я слышу, как Норман громко и четко произносит: