— Нет.

— Странно. Твой отец обожает узнавать мнение других. Ты даже не знаешь, что об этом думают твои дядя и тетя?

— Нет. Так ты подаришь мне стул?

— Нет, мы говорим сейчас о другом. Этот стул… действительно очень удобный. Он естественное продолжение моего зада. Ты же не хочешь, чтобы Усатый дедушка, такой старенький, лишился его, чтобы исполнить детский каприз? Хотя…

— Что?

— Если уж ты так его хочешь, могла бы слушать и повнимательнее, уделяя мелочам больше внимания. Я имею в виду не обычные разговоры, Касандрита, а всякого рода недоговоренности — понимаешь? — что-то такое, что сказано будто мимоходом. Ты понимаешь, о чем я?

— Мне кажется, да.

— Думаю, это слишком двусмысленный ответ. Давай проясним ситуацию. Я хочу, чтобы ты вслушивалась в каждое слово в разговорах твоего папы с дядей и тетей. Ты же знаешь, какой любопытный твой Усатый дедушка.

— Хочешь, чтобы я для тебя шпионила?

— Нет-нет, Касандрита. Какое ужасное слово! Оно абсолютно не подходит такой чистой девочке, как ты! Нет-нет, я не прошу так много. Просто предлагаю честный уговор, взаимовыгодный обмен. Если ты так хочешь получить этот замечательный стул…

— Я люблю его.

— Любовь проходит, но хорошее отношение Усатого дедушки останется с тобой навсегда.

— Папа сделал что-то плохое?

— Нет, что ты, кто тебе сказал? Почему ты так волнуешься, Касандрита? Думаешь, если бы твой папа был врагом страны, врагом народа, врагом Усатого дедушки, он все еще был бы жив? Я не сомневаюсь в его верности. Но хочу все знать. И пожалуйста, не произноси больше этого слова — «шпионить». Это ранит сердце твоему Усатому дедушке. Шпион — враг достижений нашей страны. В то время как наблюдатель (чувствуешь разницу?) — это друг и герой. Или, как в твоем случае, героиня.

Ему не оставалось ничего другого, кроме как ждать наступления ночи. Двери по-прежнему были заперты на замок, а ключи хранились у отца. Только когда начинало темнеть, бдительность папы постепенно притуплялась. Он уже не водил носом по воздуху, пытаясь отыскать воображаемые мешки с дерьмом, и не придумывал вслух сценарии ужасной мести. Если бы он храпел во сне, Калеб вел бы себя посмелее и отважился бы на большее: возможно, даже войти в его спальню и выкрасть ключи или решиться на другой отчаянный шаг, который позволил бы ему вырваться на свободу хоть на несколько мгновений. В Калебе не было духа бунтарства. Более того, он даже не совсем понимал, что значит это слово, которое дома, конечно же, почти не использовали, а если и произносили, то только с выражением подозрения на лице — не дай бог бунтарство заронит свое злое семя в сердца нового поколения.

Для Калеба побег означал не что иное, как возможность выйти из дома в привычный сад, ставший теперь запретной, радиоактивной зоной, которую нужно избегать любой ценой согласно новым приказам отца. Мальчику было необходимо во что бы то ни стало найти последнюю деталь для пазла — произведения искусства, которое он начал создавать, когда открыл суицидальные наклонности у всех животных вокруг себя. Искусство наделило смерть смыслом, и этот смысл стал подарком.

Подарком для Тунис.

Пазл Калеба превратился как бы в фантасмагорическое посвящение пропавшей девочке. Это был самый настоящий романтический поступок, который он и не думал когда-нибудь совершить в своей жизни, но тем не менее совершал под влиянием вынужденного заключения и гормонов. Отчаянный поступок, худшее стечение обстоятельств для любого дела. К тому же Калеб прекрасно знал, что его творение никогда не увидит та, кому оно посвящено.

Мальчик вздохнул.

Кузина по-прежнему занимала все его мысли. Иногда до такой степени, что черты ее лица в воображении Калеба становились расплывчатыми, а потом и совсем размытыми. Сама Тунис тоже превратилась в своего рода пазл, который включал в себя ноги и нижнее белье Касандры, очки с толстыми линзами и еще несколько элементов, свойственных фантазиям подростка.

Калеб не витал в облаках, напротив, его даже можно было бы назвать здравомыслящим. Не нужно быть гением, чтобы понять: скорее всего, он никогда больше не увидит свою двоюродную сестру, Тунис постепенно растворится в океане забвения, и с каждым днем ее черты в памяти Калеба будут все больше смешиваться с чертами Касандры и других девушек. Тунис увезли очень далеко, в какой-то недосягаемый уголок страны, она несла на себе печать дочери врага народа, даже хуже — двух врагов народа, террористов и производителей самопальных бомб.

Самым страшным для Калеба была не Калия со своими бабочками, не ужас, которым дышало все в этом доме, не крики старшей сестры и ее дефиле в разноцветных трусах, а отец и его преображение.

Калеб не хотел об этом думать. Лучше было не придавать этой мысли значения, а подождать, чтобы прошло два летних месяца, вернее, то, что считалось календарным летом в этой географической зоне. Потом папе придется выпустить их, потому что жизнь продолжалась и после его падения; даже детям людей без власти, людей, лишившихся власти, предназначалось подвергнуться формовке в этом идеальном обществе, где все были одинаковы или, по крайней мере, довольно похожи.

Нужно быть терпеливым и стойким, только и всего, подумал Калеб. Тем не менее он пожал плечами и, как и каждую ночь, внимательно прислушался к ночным звукам и шорохам в темноте, преувеличенным воображением.

Калеб осторожно открыл дверь своей комнаты.

Это было действительно очень рискованно. Отец установил новые правила. Он ввел комендантский час с семи вечера по словам папы, ночью должно быть достаточно времени, чтобы поразмышлять над ошибками, совершенными за день, которых, как мы знаем, не счесть в этой семье. В семье сексуальных извращенцев, матерей, не любящих своих детей, пожимающих плечами подростков и гениальных маленьких девочек.