Он проследил за моей интонацией, уточнил:

— Так ты говоришь, в будущих войнах всё иначе?

— Ваше величество, — сказал я. — Вышлите против меня пехотный полк, я с десятком человек перебью всех, как куропаток! Они же идут плотным строем во весь рост, трудно промахнуться!.. И надеются на штыковой удар!.. Да мы их перестреляем раньше, какой штыковой бой?

Он вздохнул.

— Ты странный курсант, но уже так много сделал для Империи со своими винтовками и даже, не побоюсь этого слова, болеутоляющим зельем… Но род Долгоруковых не только мои друзья, но и родственники, я ими дорожу. Но и тобой, барон, тоже. Рейнгольд на днях привез пару твоих винтовок нового типа, мы постреляли в саду… Я впечатлён, барон!.. И сразу же велел закупить всё, что есть, армия в них нуждается как никогда остро!.. Ты очень нужный человек!.. Я даже верю тому, что ты сказал. С такими винтовками десять человек уничтожат если не полк, то роту точно, даже не входя в соприкосновение.

— Это точно, ваше величество, — сказал я скромно. — К тому же мы стреляем лежа. Это не так красиво, зато быстро и точно.

Он покачал головой, сказал с сердцем:

— Я не хочу этой глупой ссоры между верными мне и Отечеству людьми!

Я тихохонько перевёл дыхание. Наконец-то я доказал свою нужность, а вместе с тем и поднял себе цену.

Император чуть нахмурился, обронил:

— Но тут ты оказался ещё той Кассандрой, с перевооружением несколько запоздали… Но во всём остальном Долгоруковы безупречны! Как Род, как слуги Отечеству. Потому я сейчас в некоторой ошалелости. Я хочу, чтобы вы помирились!

Я ответил смиренно:

— У меня не было и мысли задевать этот великой Род. Но княжна Ольга заявила, что их род костьми ляжет, но не допустит высланных в Сибирь декабристов в столицу!.. А я как раз перевез родителей из Сибири в дом на Невском прошпекте.

Он досадливо поморщился.

— Мала ищщо за весь Род говорить! И вообще тот неприятный инцидент с бунтом на Сенатской площади был давно, пора бы уже и забыть! Мы же все дети России и обязаны думать прежде всего о ней, а не про свои амбиции!.. Это меня тогда хотели убить, меня!.. Меня и мою семью. По закону их всех должны были четверовать, но я нарушил закон и заменил повешением. Чтобы без пролития христианской крови! А теперь и вовсе всех простил, мало ли какие ошибки делаем в горячей и дурной молодости? Можно же в кровь разодраться, а потом помириться?

Я проговорил как можно смиреннее:

— У меня нет к их роду никаких претензий.

— Ну вот и прекрасно!

— Но, — продолжил я смиренно, — когда мне будут резать глотку, уж простите великодушно, Господь велел сопротивляться, а он постарше вас в чине! Простите, или всё-таки старше вы?

В кабинет уже дважды заглядывали, во второй раз на меня бросили укоризненные взгляды, камер-юнкер даже сделал нетерпеливый знак рукой, задерживаю великого государя своими насекомьими вопросами.

Император нервно дернул щекой, окинул меня пытливым взглядом с головы до ног.

— Эх, Вадбольский… В тебе столько достоинства, словно тебе не приходилось прогибаться перед более сильными… В какой счастливой семье ты жил?..

— Ваше величество, — сказал я почтительно, — Ваш пример и ваши усилия разве не всю России стараются сделать таким правильным обществом?

Только жить тебе осталось меньше года, мелькнула мысль. Горькая весть о поражении русской армии и сдаче Севастополя поразит в самое сердце. Придёшь в свою скромную спальню, ляжешь на деревянный топчан с матрасом из сена, укроешься солдатской шинелью, и сердце твоё от тоски и горя остановится.

Он словно прочёл что-то в моём лице, вздохнул.

— Никто никого резать не будет, я запрещаю!.. На кордонах войны начинаются, старые счёты подняли из архивов, сейчас не до личных обид. Я уже велел Рейнгольду переговорить с главой рода Долгоруковых. На этом всё. Иди и не греши! Разве что с думой в сердце о судьбе Отечества.

Я покинул дворец, чувствуя, как меня трясёт мелкая дрожь, а крупная потряхивает всё же реже, постепенно не то затихая, не то зарываясь поглубже, чтобы вынырнуть потом, когда я совсем растеряю остатки бдительности.

То, что император взял меня под некоторую защиту, в самом деле щасте и говорит о двух вещах. Во-первых, любой самодержец ревниво следит, чтобы никто из подданных не усиливался слишком уж, потому и Долгоруковых наверняка придерживает не первый раз.

А второе, молча признал мою ценность, как оружейника. Ишь, с Рейнгольдом в саду пострелял из моих винтовок и пришёл в восторг!.. Лестно, конечно, но мог бы и раньше. Обязан был раньше. Винтовка даёт власть, как скажет в своё время самое-самое Красное Солнышко.

— Мата, — сказал я, — напомни Шаляпину охранять мой особняк на Невском, как самое первостепенное. Ну, ты же понимаешь, главное — выполнить задание, а всякие законы и гуманности для гражданского времени… которое вообще-то никогда не наступает. При попытке нанести вооружённый вред моим родителям — врага нужно лишать жизни моментально без замены штрафом. Сама посмотри, что можно для безопасности, чтоб комар носа не подточил!

— Какие комары зимой?

— Петербургские, вестимо. И не перечь человеческому ндраву!