Шрифт:
Не знаю, что чувствовал дед Филипп, листая страницы безбожной книги, меня ее чтение поддерживало и спасало.
„Уже ко времени посещения этой школы, — Дарвин описывает свою школу, располагавшуюся в Шрюсбери, — мой вкус к естественной истории и в особенности к собиранию коллекций ясно выразился. Я старался разобраться в названиях растений и собирал всякую всячину: раковины, печати, монеты и минералы. Страсть к собиранию коллекций, которая превращает человека в натуралиста-систематика, любителя или скупца, была во мне очень сильна и, по-видимому, прирожденна, так как ни сестры мои, ни брат не отличались ею.
Один случай, относящийся к тому времени, крепко засел в моей памяти, и хотелось бы думать, по той причине, что он долго потом мучил мою совесть. Любопытен он как указание, что, по-видимому, уже в этом раннем возрасте меня интересовал вопрос об изменчивости растений! Я уверял другого мальчика (кажется, Лейтона, впоследствии известного ботаника-лихтенолога), что я могу получить различно окрашенные полиантусы и примулы, поливая их цветными жидкостями. Конечно, это была чудовищная басня, и никаких опытов на самом деле я не производил".
„Чудовищная басня..."
Я узнавал себя.
Но ведь и Провидение, черт возьми! „Уже в этом раннем возрасте меня интересовал вопрос об изменчивости растений..."
Не помню, чтобы я особенно много сочинял в одиннадцать лет, но на обложках самодельных книжек, сшитых из самых разносортных листов бумаги, я упорно печатными буквами выводил — „Собрание сочинений".
Самих сочинений, конечно, не было. Было предчувствие. Но и это, наверное, не мало.
Однажды в пасмурный летний день я случайно попал в дом Темира Ф. Может, за солью меня послали или за утюгом, не помню.
Почему-то я считал Темира татарином. Может, из-за имени. Темир был нашим соседом, плотничал, был, понятно, много старше меня, но все на улице звали его Темиром. Насупленный, хмуроватый, нелюдимый человек. Такие и книжек в руки не берут, считал я. В некотором смысле уже тогда это являлось для меня неким показателем.
Еще более насупленными, еще более нелюдимыми казались мне бабки Темира. Да и не только мне. Почему-то их было три, но это никого не удивляло. Да хоть пять! Все равно они ни с кем не дружили и практически не покидали дом, вечно копаясь в большом огороде, обнесенном не забором даже, а чем-то вроде мощного крепостного тына.
Накрапывал дождь. Я нерешительно толкнул дверцу, врезанную в массивные деревянные ворота, дверца оказалась незапертой.
Я поднялся на крыльцо. Я постучал.
Никто не ответил.
Поплутав в темных сенях, я нащупал дверь и сразу оказался в кухне.
Кухня как кухня. Там тоже никого не было. Темир, видно, еще не пришел, а бабки-раззявы, забывшие запереть калитку, наверное, копаются в огороде.
Из чисто детского любопытства я заглянул в комнату.
И обомлел.
Комод, темное зеркало в лакированной раме, темный широкий платяной шкаф — все, конечно, работы Темира. Три железные кровати с никелированными шарами — красиво бабки живут! Но самое главное: в широком простенке тускло посверкивал стеклами самый настоящий книжный шкаф! Такие я только в кино видел.
И он был набит книгами.
Я испугался.
Я ничего такого не ожидал. В доме моих приятелей были книги, у меня у самого были книги, но чтобы столько!.. У Темира, наверное, сумасшедшие бабки, почему-то подумал я.
Там, в шкафу, наверное, „Белая береза“, подумал я. Там „Заговорщики", там „Кукла госпожи Барк", „Золото". Там, наверное, книги Павленко и Мальцева, Брянцева и Медведева. Там, наверное, „Всадник без головы". Много чего можно натолкать в такой добротный шкаф...
Затравленно осмотревшись, выглянув в окно (несмотря на моросящий дождь бабки и впрямь копались в огороде), я осторожно потянул на себя застекленную дверцу.
Она растворилась.
Легко. Без Скрипа.
Темир хорошо знал свое дело.
Я медленно потянул на себя первую попавшую под руку книгу.
И разочарованно присвистнул.
Стихи!
Стихов я тогда читал мало. Ну, классика, конечно. „Мороз, Красный нос", про конька-горбунка, естественно...
Не ветер бушует над бором, не с гор побежали ручьи, Мороз-воевода дозором обходит владенья свои. Глядит — хорошо ли метели лесные тропы занесли, и нет ли где трещины, щели, и нет ли где голой земли? Пушисты ли сосен вершины, красив ли узор на дубах? И крепко ли скованы льдины в великих и малых водах? Идет — по деревьям шагает, трещит по замерзлой воде, и яркое солнце играет в косматой его бороде.Ужас как хорошо!
Но вообще-то стихи я недолюбливал. Вот книги очень далеки от обычной жизни, а стихи еще дальше. Убей меня Бог, чтобы я стал в чан с крутым кипятком прыгать, пусть это Иван-дурак делает.
Одно слово — стихи.
Но в книге, вынутой мною из шкафа, стихи оказались какие-то не такие.
Цельною льдиной из дымности вынут ставший с неделю звездный поток. Клуб конькобежцев вверху опрокинут: чокается со звонкой ночью каток...
Точно.
Над нашим катком, залитым дядей Гришей Зоболевым, с нашей помощью, конечно, такая же дымность. И фонарь. И звезды. И коньки будто чокаются со льдом.
Непонятно, но безумно похоже.
Я перелистнул несколько страниц.
Все жили в сушь и впроголодь, в борьбе ожесточась, и никого не трогало, что чудо жизни — с час...
Ну, об этом не мне рассказывать.
Я хотел закрыть книгу, но почему-то не закрыл.
Он незабвенен тем еще, что пылью припухал, что ветер лускал семечки, сорил по лопухам. Что незнакомой мальвою вел, как слепца, меня, чтоб я тебя вымаливал у каждого плетня!