Шрифт:
Где они?
Почему, черт возьми, мы практически всегда имеем дело только с сформировавшимися уже видами? Где бесчисленные переходные формы? Где выпавшие из истории звенья единой эволюционной цепи? Должны же они были оставить хоть какой-то след?
Изучая переписку знаменитых братьев Ковалевских, биолога и палеонтолога („Ежегодник Русского Палеонтологического Общества", 1926), я убедился, что не меня одного волновали поставленные выше вопросы.
Владимир Онуфриевич — Александру Онуфриевичу:
„Что между мелом и третичной есть перерыв, в этом не может быть сомнения... Представь сам — во всем меле ни одного млекопитающего (хотя в средней юре есть 4 и даже в триасе один зуб), а затем вдруг в древнейшей третичной огромные млекопитающие вроде тапиров и жвачных, да по десяти видов на каждый род! Были же у них предшественники? Вообще нет такого дикого факта, как внезапное появление этой бесконечно богатой колоссальными и мелкими формами фауны нижней и средней третичной..."
Действительно.
То пусто, а то вдруг сразу огромные млекопитающие, да по десяти видов на каждый род!
Откуда, черт возьми?
В мечтах я видел себя первооткрывателем формаций, никому прежде неизвестных. Где-то в недоступных горах, в затерянных пустынях, не знаю, где, но я их найду. Из рыжих конкреций, из узловатых желваков, из сланцевых плит извлеку восхитительные чудовищные скелеты переходных форм. Когда-то они плавали в море, хрюкали, рычали, мутили воду, зарывались в ил, перемалывали клыками неудачников, — и вот я верну беглецов науке, раздвину рамки геологической истории.
Почему нет?
Раздвинул же рамки геологической истории академик Б.С.Соколов, введя в нее новое понятие — венд.
Борис Сергеевич появлялся в своем кабинете не каждый день. Иногда я разбирал шлифы у него дома. Поразительно благожелательный, вежливый, аккуратный человек. Аккуратных я, правда, уже встречал, но благожелательность и вежливость меня убивали. Дело не в том, что Борис Сергеевич не плевал под ноги, как машинист Петров, и не в том, что он не ругался матом, как конюх Рябцев, нет, просто Борис Сергеевич представлял собой какой-то уже новый тип человека, пока что не учтенный таблицей Вильяма К.Грегори.
Владимир Онуфриевич — Александру Онуфриевичу:
„...Все это сбито в кучу, кроме того, не принято в соображение, что с поднятием или опусканием береговые фауны все переселяются вниз или вверх, что производит перемещение окаменелостей... Иногда раковины лежат в одном месте густо, в другом редко, кроме того, на водостоках растворены, не оставив следа... Если что-то и возможно, то не в таких формациях, как гнусная пермская, где так подло все сохранилось, и фауна так странна и бедна. Эти пермские глины и мергели в России до такой степени подлы, что приводят меня в содрогание..."
И дальше, дальше упреки, совсем уже для меня неожиданные и даже обидные:
„Что тебе за охота писать свои работы по-русски, никакой черт не прочтет их у нас, а если найдется таковой, то он, вероятно, знает по-немецки... Я вижу теперь, до какой степени необходимо мне жить в Англии, чтобы иметь под руками большие коллекции, а главное, сравнительные коллекции разных стран..."
Дима Савицкий, добравшись до Парижа, конечно, понял, что теперь уже долго никакой черт не прочтет его по-русски.
корзина раздувшего щеки воздушного шара из королевских садов взмывает под крики народа уродка держась за плечо урода уменьшается до размера слезы застилающей зренье колокол Сен-Сюльпис теряя терпенье охает голуби смех скончавшийся лист платана плывущая прочь из города пачка „житана“И так далее, как говорил Велимир Хлебников, вдруг обрывая чтение стихов.
Дима даже знаки препинания где-то утерял, вот как в геологической истории утеряны переходные формы.
Иногда я подозреваю, что в первые годы своего существования новосибирский Академгородок был заселен исключительно переходными формами.
Геолог цитировал Мандельштама, математик изучал формулы Хлебникова, программисты копались в языке Маяковского и Цветаевой.
И так далее.