Восстание, вспыхнувшее в Серебряном Озере, было коротким, но жестоким. Дикари-теблоры, не скованные кандалами и цепями, пришли освободить сородичей. Они убили всех, кто пытался им противостоять. Все произошло за одну ночь. Из единственного окна своей комнаты, выходившего на Прибрежную улицу, Рэнт видел лишь далеко справа мертвенный отблеск пламени горящих бараков, в которых жили рабы, да бегущие по грязной улице внизу бесформенные фигуры. Мальчик чувствовал, как его пробирает дрожь от иногда доносившихся издали воплей.

С тех пор к страху окружающих добавилась ненависть, и Рэнт, который оплакивал потерю друзей и никак не мог взять в толк, почему все от него отвернулись, вдруг понял, что оказался еще более одиноким, чем ему представлялось.

Он не мог найти утешения у матери. До Рэнта постепенно доходило, что на маму полагаться не стоит, что ее яростный лихорадочный взгляд, когда-то казавшийся ему полным любви, на самом деле может означать что угодно. Это был взгляд безумца. А ее улыбка была вовсе не проявлением нежности, а «улыбкой шлюхи кровавого масла», преисполненной алчного голода.

Рэнт лежал не шевелясь в своей спальне на чердаке, отодвинув кровать как можно дальше от стены, свернувшись на сыром соломенном тюфяке и ощущая запахи, которых никогда не чувствовал прежде.

А мать носилась внизу туда-сюда, издавая перемежающиеся всхлипами смешки и время от времени ударяя себя кулаками по лицу, отчего оно покрывалось синяками и распухало до такой степени, что местами лопалась кожа.

Разумеется, Рэнт, который лежал наверху, уставившись в маленькое грязное окошко, сквозь которое виднелись тусклые очертания озера и размытая бесцветная полоска далеких гор, не мог видеть маминого лица. Однако он прекрасно знал, как оно сейчас выглядит.

В конце концов, точно так же мать хихикала, всхлипывала и лупила себя, когда оседлала сына, двигая бедрами, а он смотрел на нее, не понимая, что происходит, даже когда у него между ног начало странно покалывать, а та штука, через которую он писал, вдруг стала твердой и длинной, оказавшись внутри ее.

Взгляд, полный безумия. Улыбка кровавого масла. Внезапный приступ ужаса. Осыпаемое ударами кулаков лицо, кровь из ссадин, ноздрей и глаз. И пока Рэнт отчасти пребывал внутри матери, будто пронзая ее копьем, он вспомнил одно из прозвищ, которые ему дали односельчане. Ублюдок Кровавого Масла.

Кровавое Масло… Он понятия не имел, что это такое. Может, их родовое имя? «Ублюдок» означало, что у него нет отца. По крайней мере, слово «отец» он знал, слышал от своих друзей, хотя сам никогда его не употреблял. Матери были у всех ребятишек, а вот отцы…

Некоторые из тех, кого называли «отцами», погибли во время восстания.

Рэнта охватило смятение, и виной тому было не только безумие матери и то, что она впервые в жизни проделала с ним самим. Рэнт и прежде видел ее с мужчинами, поскольку такова была ее работа. Мужчины платили ей, и на это они вдвоем жили. Рэнт решил, что теперь сам должен чем-то ей отплатить. И дело было не только в тайне Кровавого Масла. Если как-то похоже звали его отца – отца, которого у него не было, – то имя это явно было не единственным, поскольку однажды пьянчуга Менгер, хозяин «Трехлапого пса», пытался дать ему пинка в переулке за таверной, где Рэнт обычно прятался, играя с местными одичавшими собаками. А когда пинок не достиг цели, лицо Менгера исказилось от ярости, и он осыпал парня проклятиями: «А ну, проваливай отсюда, вшивая падаль! Думаешь, ты единственный ублюдок, которого оставил после себя вшивый Сломленный Бог? Мерзкий полукровка, ублюдок Карсы Орлонга! Нет, ты не один такой, вернее, был не один – да вот только с остальными мы уже много лет как разделались! Прирезали всех, едва лишь у них стали проявляться вшивые теблорские черты, и точно так же стоило поступить с тобой! Ублюдок Кровавого Масла!»

И именно это больше всего тревожило Рэнта. Карса Орлонг. То же самое имя нараспев произносила мать, сидя на нем верхом с улыбкой кровавого масла, пока Рэнт отчаянно пытался придумать, как заплатить ей за эту работу, поскольку иначе им нечего будет есть.

А есть ему хотелось всегда.

После того как мама закончила и, продолжая всхлипывать, неуклюже спустилась с чердака, Рэнт перекатился на бок, подтянув колени, и стал ждать, когда взойдет солнце.

И теперь, в его рассветных лучах, он смотрел в крошечное окошко – через темное озеро, на размытую черную линию леса, на зазубренные склоны далеких гор.

– Рэнт!

Он вздрогнул, услышав ее хриплый зов.

– У меня ничего нет, – сказал он, внезапно почувствовав, как к глазам подступают слезы.

– Рэнт! Послушай меня! Ты слышишь? Тебе нужно уходить.

– Куда уходить?

– Убираться отсюда. Бежать прочь. Покинуть поселок и никогда больше не возвращаться! Я не могу. Не хочу. Некуда. Это неписаный закон! Я не хотела. Никогда не хотела… – Она что-то невнятно забормотала. – Слушай! Найди теблоров, тех, которые сбежали, – они про тебя знают. Они защищали тебя, но теперь их больше нет, понимаешь? Здесь тебя убьют, и очень скоро! Это не моя вина. Мне платили за страсть, понимаешь? Они вошли во вкус, просто вошли во вкус, и всё возвращались и возвращались, но ты, ты… нет. Уходи. Я не могу! Не хочу! – Мама начала бить себя кулаками по лицу.

– Не надо, – невольно вздрогнув, произнес Рэнт. – Не надо, прошу тебя.

Кулаки замерли. Голос ее изменился, внезапно став бесстрастным.

– Уходи. Сегодня. Прямо сейчас. Если не уйдешь – я убью себя.

– Я заплачу! Вот увидишь!

Мама вдруг закричала, и лестница, на которой она стояла, резко скрипнула. Рэнт еще сильнее сжался в комок:

– Я заплачу, обещаю.

– Всем всегда мало, Рэнт. Если останешься, то же самое случится и с тобой. А я не хочу. Не хочу. Что ж, лежи дальше. Знай, что я люблю тебя всем сердцем. И именно потому я сейчас перережу себе горло.