— Как скажешь, — пророкотал он тихо. — Не хочу силы тратить раньше времени.

Но Млада выскользнула из его объятий и повернулась к Хальвдану. Её глаза сверкали хмельной удалью и игривостью, как у кошки.

— Лучше бы по-доброму присоединился, воевода. Чего народ тревожишь попусту?

Хальвдан сощурился и одним движением, обхватив чуть выше колен, закинул её на плечо. Вадим снова возмущённо поднялся, но замер, натолкнувшись на его взгляд.

— Только двинься — башку оторву, — пообещал Хальвдан и, встряхнув извивающуюся на плече Младу, пошёл к лестнице.

Девушка вырывалась, молотила его то кулаками по спине, то локтем — по уху и ругалась такими словами, которых ещё не доводилось от неё слышать. Ножны её скрамасакса больно упёрлись в шею. Удерживать гибкую, сильную воительницу было невероятно трудно, но сказывалось то, что она пьяна, а её движения не такие быстрые и точные.

Наконец Хальвдан поднял её наверх, толкнул дверь горницы, в которой она поселилась в одиночестве. И только внутри поставил на пол.

— Совсем ополоумел?! — заплетающимся языком не без труда выговорила она и снова саданула его в грудь. Хальвдан послушно сделал шаг назад. — Ты что себе позволяешь?

— А что он себе позволял, ты понимала?

Млада сжала губы и немного помолчала.

— Я понимала, — произнесла она, наконец, отчётливо и мрачно. — И я хотела этого…

Хальвдан сглотнул вставшую в горле горечь.

— Ложись спать. Завтра на рассвете выезжаем, если ты забыла.

Он повернулся к двери, но одновременно Млада шагнула к нему. Обхватила за локоть, удерживая, и ткнулась лицом в грудь. Её дыхание обожгло кожу через рубаху. Она молчала, и в её жесте было такое бесконечное отчаяние, что Хальвдан не мог двинуться с места, не решался даже пошевелиться, чтобы не сделать ещё хуже.

— Мне… так паршиво, воевода, — пробормотала Млада и вжалась в грудь сильнее, провела ладонью вверх по плечу, тронула кончиками пальцев шею.

Хальвдан знал, к чему она ведёт, чувствовал, как тесно льнёт к нему, как, чуть приподняв голову, касается губами ключицы. И как мгновенно отзывается его собственное тело, жар ударяет в голову и медленно растекается вниз. И ноют руки от желания обнять, прижать к себе так, чтобы перехватывало дыхание. И хочется распустить тяжёлую косу, запутаться пальцами в мягких волосах, вдохнуть их запах. Целовать её всю ночь. Целовать и ласкать… всю.

Но он также знал, что наутро Млада об этом пожалеет. Когда хмель спадёт и вспомнится, что привело её к нему в постель. Будет ссора. Хальвдан понимал это и потому отступил, слишком резко дёрнул, открывая, дверь и вышел.

____

[1] Мэд хвем йег фиккэ (верегс.) — с кем я связался…

Путь до Аривана казался бесконечным. После Южного Погоста пришлось снова сойти с большака на боковые и далеко не столь хоженые дороги. И потому Холодный Гребень, за которым начинались ариванские владения будто бы ничуть не приближался. Изредка доводилось переночевать на постоялых дворах. Да они к югу стали встречаться все реже. В предгорьях мало плодородных земель — всё больше каменистые, поросшие низкой травой пустоши, где только овец и пасти. Нейра уходила к востоку, чтобы донести воды к морю. Деревни становились маленькими — на десяток-другой дворов — и жили там по городским меркам полудикие горцы. Какие уж тут харчевни да горницы с застеленными лавками.

И что больше всего Младу огорчало, так то, что до самого Аривана не у кого больше спросить про Ставра: появлялся ли, куда ушел… Она готова была махнуть рукой на всё, что он сделал, на жестокость, с которой с ней обошёлся — пожалуй, она заслужила. Да и он Грюмнёрэ — чего с него взять. Но вот Призрак Млада ему спускать не собиралась.

Не стало его привычной тяжести на поясе, и оттого она чувствовала себя почти безрукой. Спутники смотрели на неё с удивлением и неодобрением: чего так убиваться, меч и меч. Пусть даже и хадымской работы. Лишь Хальвдан, может, понимал её лучше других. Но находиться с ним рядом после того, что она учудила в “Барсучьем хвосте” стало вовсе невмоготу. Постоянно казалось, что он глядит с насмешкой и вот-вот припомнит ей всё в самых красочных выражениях во всеуслышание. Но дни шли за днями, а верег молчал. И почему-то это тоже злило.

И чтобы не выплёскивать раздражение на всех вокруг, Млада держалась наособицу. Чаще всего ехала позади, накинув капюшон, и лишь наблюдала за остальными. Редко когда обменивалась парой слов с Веданой или Роглом. Хальвдана сторонилась, а с Зореном ей и вовсе говорить не о чем.

Жрец от того не больно-то страдал. Ему, наконец, удалось снова сблизиться с сыном настолько, насколько тот позволил. Поначалу Зорен на привалах учил его держать силу в узде, чтобы в случае чего не выпустить тварей из Забвения. Они уходили из становища когда надолго, когда нет, а возвращались всегда уставшие, будто десяток вёрст по лесу отмотали. Млада пару раз тайком следила за ними, не обращая внимания на ворчание сестры. Думается, Рогл в эти моменты чувствовал её, но вида не подавал. Ничего особенного они не делали. То сидели на земле с закрытыми глазами и дышали нарочито ровно и глубоко, то просто разговаривали. Зорен торопился, боясь, что не успеет обучить сына всему. Время бежало для него слишком быстро: каждый день его покидала молодость, и все прожитые взаймы лета отчётливее поступали на остроносом лице. И когда небольшой отряд добрался-таки до Холодного Гребня, от молодого жреца уже не осталось и напоминания. Неглубокие пока морщины изрезали его кожу, в волосах появились нити седины…

Ведана плакала ночами, а Млада не могла заставить себя подойти и утешить её. Зорена она так и не простила.

Одну ночь им довелось провести на перевале. И если в предгорьях уже вовсю властвовала весна, то здесь было, видно, последнее убежище зимы. Днём солнце хоть как-то согревало, пусть и приходилось укрываться от вездесущего ветра. А после заката всё кругом сковывал лютый мороз. Неподвижные вершины Гребня окружали серыми призраками. Голова кружилась от горного воздуха. Млада, по самые уши закутавшись в плащ, сидела у чахлого костра, который угрожающе трепетал под порывами ветра, и бездумно озиралась, переводя взгляд с одного гранитного зубца на другой.