Хоронить ордынцев мы не стали. Слишком много труда. В лучшем случае они были скинуты в длинные штабеля. Жестоко и не соответствует нашим традициям, когда обычно мы хороним даже врагов. Но не в этот раз.

Некоторую часть техники мы с парнями перегнали к Лидсу. В последний рейс там остался и Кипп. Среди прочей техники была армейская радиостанция на базе КАМАЗа, с которой смог найти общий язык, если можно так говорить про электронику, Климентий. Она мне глянулась и оказалась на Лидсе.

Сейчас, в колонии, вечером, по время ужина, я подсел к Иванычу.

— Ну привет, — поздоровался он. — Будешь лук? Свежий, с грядки, можно сказать, сам выращивал.

— Буду, — кушать еду, которая выращена в теплице подо льдами круче, чем черную икру ложками до Катаклизма, потому что черную икру можно купить, а свежие растения — нет.

Впрочем, речь шла о буквально одном пёрышке.

— Слушай, Иваныч, я хотел с тобой поговорить, посоветоваться.

— Валяй. Опять хочешь в рейд?

— Почему ты так решил?

— Ну, наверное, потому, что каждый раз, когда ты со мной о чём-то делишься, ты, во-первых, всегда поступаешь так как считаешь сам. То есть ты советуешься, но прислушиваешься к советам в зависимости от того, хочешь ты того или нет. А во-вторых, как правило после таких разговоров ты катишься к черту на кулички, чтобы морозить задницу, а иногда её ещё и подстрелить могут. Скажешь, я не прав?

— Я про идею. Про концепцию.

— Не-не-не, Саныч. Я спорю на два литра виски собственного производства, что закончится, как я сказал, —он протянул мне руку, чтобы заключить пари, но я её проигнорировал.

— Короче, помнишь, я рассказывал тебе про реку?

— Помню, конечно. Меня сей феномен тоже здорово озадачил, но не более того. А вот тебя она прямо-таки беспокоит. Ты знаешь, что неподалёку от базы Шафороста они обнаружили подземную реку, вернее, подлёдную. Там стекаются тающие воды от ледников, и они же предотвращают её замерзание, выступая в качестве шубы. Не скажу, что там прямо Волга, но постоянно текущий ручей. Можешь сходить, посмотреть на него, они с тобой в хороших отношениях, хотя существование реки держат в тайне.

— Не хочу. Меня не интересуют реки как таковые. Для меня было открытием, что река может течь во льдах и направлять свои воды куда-то на юг.

— Ну ладно, может. Не знаю, как это объяснимо с точки зрения физики, но раз она там, значит, может. И?

— Я хочу исследовать её течение.

— Вот и запахло поездкой к черту на кулички. Не считаешь? И давно ты решил заделаться географом?

— Недавно. Дело не в географии.

— А в чём?

— Любая поездка по поверхности сопряжена с риском для жизни, с трещинами, торосами, поломкой, с нападением озверевших местных. В первые месяцы после Катаклизма мы могли перемещаться на расстояние до сто километров в день, я смотрел записи. Даже, наверное, могли бы и двести. А сейчас что-то около восьмидесяти стало практическим потолком. А реально я ездил по чужой территории, незнакомой, там в день выходило сорок-пятьдесят. И этом при моём опыте.

Иваныч кивнул, хотя по нему было видно, что он не понимает, куда я клоню, и слушает он только из большого ко мне уважения.

— Итак, полтинник. Оставим сейчас эту мысль и перейдём к другой, — я сложил руки как католический священник, который ведёт проповедь, а в конце попросит всех скинуться на новую сутану и ремонт храма.

На самом деле я пытался сформулировать собственные мысли.

— Валяй, — он взял большую кружку с надписью «Сталинград» и со звоном помешал в ней сахар.

Наша колония была одной из немногих, кто настолько хорошо был снабжён сахаром, что добавляла его в чай.

— Сахар. Его хватит до Весны! — я показал на кружку.

— Да, Саныч и это благодаря твоему неугомонному характеру, мы перетаскали феноменальное количество и даже часть раздарили, чтобы и другие колонии не передохли.

— А что будет Весной, Иваныч?

— Птички запоют. Если они где-то выжили, конечно. И сахара есть некоторый запас на Весну. Или ты сейчас про семена?

— Нет, я про глобальное. Вот, к примеру, Великая отечественная война…

— Чего? Хера себе переход!

— Говорю в качестве аналогии. Немного кривой, но более подходящей нет. Пока идёт Война, ты сражаешься и среди прочего ждёшь, чтобы она закончилась.

— Да, в этом и есть смысл. И тогда, и сейчас.

— Чтобы вернуться к мирной жизни? И когда ты этого ждёшь, то рассчитываешь на такую же жизнь, как была до Войны.

— Ты сейчас о том, что мир изменился и это необратимо?

— Ну да. С того момента, как сдвинулись первые тонны лавы под Йеллоустоунским супервулканом, мир стал меняться, притом сильно и необратимо. Мир никогда не будет таким же, как до Войны. Мир никогда не будет таким же, как до Катаклизма, в том числе потому, что мы сами изменились. Но если мы говорим про Весну, на которую мы тайком молимся и ждём, тут есть очень практические изменения.