Зеркала в кабинете нет, а себя со стороны не видно. Подозреваю, что в этот момент мои глаза если не вылезли из глазниц, то изрядно округлились. Взяв себя в руки, спросил:

— И что, вот так просто? Принес деньги, попросил в дело вложить? И никаких договоров? И все на слово?

Мария Ивановна улыбнулась мне слегка покровительственно и ответила:

— Иван Александрович, когда Дмитрий Степанович принес деньги — это было не триста тысяч, а тысячи три, а то и меньше. Как-никак, уже лет тридцать прошло, деньги подросли. И сам мой батюшка начинал с пяти тысяч, которые торговлей скотом заработал. В приходо-расходные книги деньги вписали, а что еще? Думно бы Дмитрию Степановичу — приходи и бухгалтерские книги смотри. А договор какой-то — так он зачем? Если бы в Петербурге или в Москве — тут бы и договора заключали, и у нотариуса заверили. У нас пока все на слово верят.

— Машенька, по-разному бывает, — перебил супругу Лентовский. — Если бы все такими честными были, как мой тесть, мы бы без работы остались. Имею в виду — судьи по гражданским делам. А у нас, что ни месяц, то тяжба. И врут безбожно, и обманывают.

С гражданскими делами я пока не связывался. И не надо. Мне моей уголовки хватает. Но как историк, я абсолютно согласен с начальником. И врали, и обманывали. Сиживал я в архивах, смотрел жалобы купцов друг на друга — мол, пообещал, но денег не отдал. Или — я ему полностью заплатил, а он другому перепродал и теперь уверяет, что деньги вернул. Купеческое слово, блин.

А дело, что у меня было по Любови Кирилловне Зуевой, которая рассказала, что друг отца — дворянин, кстати, деньги занял, а вовремя отдать не смог. Конечно, причина для того, чтобы залезть в казенные деньги уважительная, но полковнику Зуеву стреляться пришлось.

— По-разному бывает, не спорю, — сказала Мария Ивановна. — Люди все разные, есть честные, есть не очень. Но я сейчас не за всех говорю, а за своего батюшку. Иван Андреевич как-то под свое слово миллион брал — позарез деньги были нужны. Вернул, как обещал, в положенный срок и с процентами. Невыгодно слово купеческое нарушать. Один раз нарушишь, во второй не поверят. Честным быть — гораздо выгоднее.

По субботам рабочий день в наших бюрократических учреждениях заканчивается рано — аж в четыре часа. А я нынче гуляю. Анька, вместе с подругами-гимназистками наводит генеральную уборку, необходимость в которой возникла после разборки старой и строительства новой печки. Или про печку как-то иначе следует говорить? Да, перекладка. Я заглянул — особо печка не изменилась, разве что стала поменьше, потому что печники использовали старое основание, чтобы встроить подпечек. Или подтопок? В общем, что-то такое, которое можно топить и на котором можно варить. И яичницу жарить, потому что на нашу спиртовку горючего не напасешься, да и спирт приходится заказывать то есть, по нынешнему — выписывать. Купил как-то водки, так на ней спиртовка, хоть и работает, но плохо. Скорее бы керосинку изобретали.

Еще она теперь страшная и некрасивая (это я про новую печку), кирпичи отчего-то не красные, а какие-то бурые, а некоторые вообще белые. Никакой эстетики. Ну да, кирпичик-то старый, оставшиеся от прежней печки. Анька пообещала, что как только раствор «схватится» (слово-то какое!), она все побелит.

Потом меня выгнали — дескать, иди гулять, Иван Александрович, мы тут с барышнями сами все сделаем, а от вас, ваше высокоблагородие, лучшая помощь, если не мешаете. И куда бедному хозяину деваться? Пошел, а мне в спину еще немножко похихикали. Это моя Анька, и две ее новые подружки, которых она «припахала» к грязной работе. Ладно, пусть трудятся. Труд облагораживает любого человека, а уж гимназисток, тем более.

Ну и куда пойти? К Леночке бы сходил, но мы с Анькой там обедали нынче, да и время пока не «гостевое». У всех свои дела, заботы, раньше семи –восьми вечера в гости приходить неприлично.

Вышел со своей улицы, повернул в сторону Александровского проспекта, а потом мне отчего-то понесло на городское — то есть, на Покровское кладбище.

Некоторые фамилии на памятниках, да на крестах знакомы — вон, Милютины, Волковы, Высотские. Вот тут я бывал на похоронах — семейное захоронение Сомовых. Крест, а на нем табличка, что здесь лежит предводитель дворянства господин Сомов Николай Сергеевич. А где Сомов-младший? А, он же не здесь, а за церковной оградой. И еще за церковной оградой имеются могилы, к появлению которых я имею самое прямое участие. М-да…

Нет, пойду-ка я отсюда.

Сделал по кладбищу крюк, обошел кладбищенскую церковь и на выходе наткнулся на свежую могилу, на которой установлен временный крест с надписью «Вараксин Сидор Пантелеймонович. 1818–1884 гг.»

Вараксин… Что-то фамилия знакомая? Имя-отчество тоже слышал. Откуда? А, вспомнил. Это же тот самый дедушка, который приходил ко мне с жалобой на соседей. Дескать — у него курятник, а соседи хорька приручили, а он, мерзавец, кур душит. А наш служитель пояснил, что это лишь выдумка старика. Вараксин, став свидетелем смерти своих деток, слегка тронулся умом, но в гибель детей не поверил, а считал, что они живы, а его прямая обязанность — помогать сыну и дочке. Фантазировал себе курятники, крольчатники. Мол — курочек там, кроликов продать, а вырученные деньги деткам послать. И жена у него, со слов Петра Прокофьевича — святая женщина. И деток пережила, и за мужем ухаживала. Вон, детки у старика теперь рядом лежат. Два холмика, уже начавших оплывать, два креста, потемневших от времени. Мальчик Степан, 12 лет от роду и девочка Ксения, 10 лет.

Значит, Вараксину и было всего-то 64 года? По моим меркам прошлобудущего — не такой и старый. А мне он показался едва ли не дряхлым стариком. Впрочем, время другое, старятся здесь пораньше. А с такой бедой, как у него, немудрено и в тридцать пять стариком стать.

Сняв фуражку, перекрестился. Надо бы молитву прочесть, но кроме «Отче наш» ничего не помню. Что ж, прочту хоть ее.

— Отмучился, Сидорушка-то мой, — услышал я сзади.

Обернувшись, увидел невысокую сухонькую старушку.