— Хотите вы того или нет, мсье, она — часть придворной обстановки, и я не могу делать вид, будто её нет.

— Да, но встречаться с такой дамой наедине, что вы делали трижды за последние два месяца…

— Кто считал?

— Все, мадемуазель. К чему я и клоню. Даже будь вы чисты, как снег…

— Ваш сарказм груб.

— Весь этот разговор груб, ибо тороплив. Как я сказал, вы можете быть безупречнее самой де Ментенон. Однако когда герцог д'Аркашон умрёт…

— Как вы можете так говорить в день его рождения?

— Ещё один рубеж на пути к смерти. И даже если он сломает шею, упав с лошади, или пойдёт ко дну вместе с кораблём, люди скажут, что вы как-то это подстроили, коли встречались в укромных местах с герцогиней д'Уайонна.

— Каждый может бросаться обвинениями. Не у каждого такой сан, чтобы с его словами считались.

— Это вам д'Уайонна сказала?

Элиза на миг опешила, и д'Аво продолжал:

— Я родился при дворе, вас графиней сделали; я один из немногих, кому сан позволяет вас обличать.

— Вы и без того невыносимы.

— Я обличал вас прежде, когда вы шпионили для принца Оранского. Вы сумели выйти сухой из воды, поскольку действовали по наущению Мадам и потому что откупились. Сейчас вы одна, и у вас нет денег. Я не знаю, кого вы собираетесь отравить: возможно, герцога д'Аркашона, возможно, Этьенна, возможно, сперва одного, потом другого. Я чувствую сильное искушение дождаться осуществления ваших преступных замыслов, а затем рассказать всё — ибо ничего так не хочу, как увидеть вас прикованной к стене в Бастилии. Однако я не могу из прихоти допустить, чтобы пэр Франции стал жертвой убийцы. Посему, мадемуазель…

— Убейте меня! — раздался голос впереди.

Д'Аво и Элиза, по-прежнему под руку, достигли старой двустворчатой двери и вошли в часовню. Она настолько преобразилась, что Элиза едва не подумала, будто ошиблась дверью. Солнце зашло, окна были темны, но в десятках серебряных шандалов горели свечи. Их отблески играли на спинках множества золочёных стульев, расставленных на каменном полу — нет, на персидском ковре, скрывшем голые плиты. Алтарь покрывал белый шёлк, хотя это трудно было разглядеть — полчасовни превратилось в благоуханные джунгли белых цветов. У Элизы пронеслась мысль: «И откуда они взялись в это время года?», но ответ напрашивался сам собой: из чьей-то оранжереи.

Этьенн де Лавардак д'Аркашон в парадном мундире полковника кавалерии возлежал у алтаря в позе натурщика. Рядом с ним поблескивали два небольших предмета: кинжал со змеевидным лезвием и золотое кольцо.

Д'Аво остановился так резко, что у Элизы почти мелькнула надежда, что его хватил удар. Однако в следующий миг граф выпустил её локоть и попятился.

Этьенн такого допустить не мог; он вскочил на ноги.

— Останьтесь, господин граф! Умоляю! Ваше присутствие для меня спасительно. Мне не пристало встречаться с госпожой графиней без свидетелей, и пока я лежал здесь в ожидании её прихода, мысль эта терзала меня несказанно.

— Я к вашим услугам, монсеньор, — сказал д'Аво, глядя из-под нахмуренных бровей, как молодой д'Аркашон снова укладывается на пол.

— Убейте меня, мадемуазель!

— Простите, мсье?

— Мучения мои невыносимы. Положите им конец — вонзите сей кинжал в мою грудь!

— Я не хочу вас убивать, господин де Лавардак, — сказала Элиза и злобно покосилась на графа, который был настолько ошеломлён происходящим, что не заметил её взгляда.

— Есть ещё один способ избавить меня от мук, но я не смею надеяться.

И Этьенн устремил взгляд на золотое кольцо.

— Речи ваши полны изящества, однако чересчур туманны, — заметила Элиза, опасливо приближаясь к Этьенну. Д'Аво остался у двери.

— Я высказался бы прямее, однако низкому бродяге неучтиво обращать такие слова к столь прекрасному и возвышенному существу.

— Позвольте заметить. Во-первых, вы чрезмерно меня превозносите, но я вас прощаю. Во-вторых, я видела бродяг, и вы к ним не относитесь. В-третьих, если вашу мысль нельзя выразить, не нарушая учтивости, прошу вас, нарушьте её. Ибо, принимая во внимание, что вы, по всей видимости, просите…

Дверь часовни распахнулась, и вбежал офицер в мундире того же полка, что и Этьенн, но не таком пышном. Он остановился, побелел, как свежесрезанная орхидея, и онемел.

Однако все и так знали, что он скажет. Элиза очнулась первой.

— Мсье, у вас новости о господине герцоге?

— Простите меня, мадемуазель… да… с вашего позволения… его карета приближается с большой скоростью… он будет здесь через час.

— Отправили гонца в Лувр? — спросил Этьенн.

— Как вы приказывали, мсье.