Когда он глядел на женщин, то заметно было, что он не такой уж старик, каким кажется. А на вид ему можно было дать куда больше шестидесяти. Роста он был, выражаясь деликатно, невысокого. Лицо одутловатое, кожа на шее обвисла складками. Цвет лица землистый. Густые брови. Кошачьи усы. Остатки совсем ещё чёрных волос старательно зачёсаны для прикрытия огромной лысины. Нельзя сказать, что он очень уж толст, но шеи у него совсем не было, и вообще чувствовалось, что ему не так-то легко повернуться на своих коротких ногах. Так как он ещё не потерял проворства, не заметно было, что он дурно сложён. Впрочем, он, может быть, и не был дурно сложён. Главное-то заключалось не в этом, а в том, что он всегда был преисполнен печали, не оставлявшей его даже, когда он смеялся. Если он тискал подавальщицу, то проделывал это украдкой и с таким видом, будто просит извинения, хотя чего уж тут такого особенного. Говорил он басистым голосом, слегка раскатывая звук «р». Вероятно, был уроженец Турени. Из жилетного кармана у него свешивалась серебряная цепочка от часов, а часы были большие, вроде старинной «луковицы». Около шести часов он неизменно вытаскивал их и смотрел на циферблат. В четверть седьмого он вставал и уходил. Ровно в четверть седьмого. Некоторое время на мраморном столике ещё стояла его пустая кружка с каёмкой пивной пены по краям. Потом приходил новый посетитель, отталкивал кружку, а вместе с ней и воспоминание о господине в сюртуке. Свет весело играл на фасетках зеркал. Органчик заканчивал крутить валик, что-то в нём шуршало, как будто наворачивалась на катушку бумажная лента, и потом снова раздавался романс.

Мадо придумала называть человека в сюртуке Пьером, в честь своего дяди, и так это имя за ним и осталось. Нельзя же спрашивать у клиента как его зовут, это неделикатно, правда? Ну, пусть будет Пьером.

Госпоже Тавернье очень нравилось, что господин Пьер разговоры ведёт в грустном тоне. Ведь и у неё тоже судьба сложилась не так, как бы ей того хотелось. Слов нет, всё-таки лучше кончить жизнь так, как она, чем на скамейках бульвара или в больнице. Он рассказывал ей о своей молодости, и заметьте, что ни в молодости, ни позднее ничего особенного в его жизни не случалось. Но что происходило, когда он уже распрощался с молодостью, то есть, когда ему уже стало за тридцать, — об этом он говорил очень сдержанно. Так же как и о том, что он делает теперь за пределами «Ласточек», где он бывал ежедневно и проводил там около двух часов.

Зато уж госпожа Тавернье рассказала ему всю свою жизнь без утайки. Почти без утайки. Разумеется, она немного приукрашивала, надо всё на свете подавать умело. Впрочем, господин Пьер уже знал её жизнь досконально, ведь госпожа Тавернье столько лет ежедневно ему рассказывала о ней. Сам он ограничивался общими местами. Но вот странная история, — у него это получалось иначе, чем у других людей. Например, выразит какой-нибудь клиент своё мнение: «Я лично люблю брюнеток», или сообщит: «Дети — страшная обуза, всю твою жизнь переворачивают» — всегда это говорится так, между прочим, иной раз для того, чтобы что-нибудь сказать, поддержать разговор, вроде как из вежливости. А ведь у господина в сюртуке, странное дело, каждое слово будто из души вырывается, как отзвук большого личного опыта или хорошо известного факта. И хотя случается иной раз полюбопытствовать, спросить у клиента как и что, его никто не решался расспрашивать, боясь коснуться чего-нибудь заветного для него и тяжёлого. Всегда надо было подождать, пока он сам скажет. Иной раз заденут его за живое какие-нибудь рацеи собеседницы, и тогда… Нет, не думайте, долгих речей он никогда не вёл. Но потом госпоже Тавернье всегда вспоминались его слова. Однако в воспоминаниях терялось то выражение, с которым он их произносил, его интонации, и оставалось что-то очень уж простое, как будто всё значительное только приснилось ей. В глубине души хозяйка «Ласточек» очень хотела получше узнать господина Пьера. Она охотно угостила бы его коньячком, да не смела предложить.

В «Ласточках» были и другие завсегдатаи. Тоже образованные, приличные господа. Люди уже в годах. Но это было совсем не то. Их частые посещения объяснялись очень просто. Вполне понятно было, зачем они приходили… Относительно же господина Пьера об этом не стоило и говорить. И потом, у него сквозила во всём такая благородная грусть. Дору Тавернье долго мучил один вопрос. Всё он вертелся у неё на языке. Около четырёх часов дня она обязательно обдумывала, как его задать, подбирала слова. Конечно, не так-то уж хитро было спросить об этом, но она всё не решалась: «Послушайте, мосье Пьер, как же это у вас началось?» …Или сказать ему: «Как же это у вас появилась привычка заходить сюда?» Или же: «Прежде чем стать нашим постоянным гостем, вы посещали другое заведение?» Она хорошо знала, что нет, — не посещал, он сам ей это сказал, но, может быть, такой вопрос послужил бы толчком, и полились бы признания относительно всего, что смущало госпожу Тавернье. Разве вначале ей не приходила мысль, что он приходит в «Ласточки» ради неё? Но через три-четыре года в таком предположении уже не могло быть ни на грош вероятности.

С господином Пьером нужно было только набраться терпения. В один прекрасный день он сам заговорил о том, что так интересовало Дору Тавернье. По какому поводу заговорил? Это не имеет значения.

— Знаете, мадам Тавернье, меня иной раз самого удивляет, что я так привык бывать у вас. Право, удивляет. И не думайте, пожалуйста, что я лицемерю. В таком месте не к чему лицемерить. Но что поделаешь, удивляюсь, — и потому удивляюсь, что прежде я хорошо себя знал. Заметьте, ежедневные посещения таких мест не требуют особых объяснений. А между тем, — нет! Есть тут что-то странное. Не для вас, разумеется. Но для меня.

Госпоже Тавернье хотелось сказать, что нет, она тоже находит это странным. Но она не решилась. И пока что на сём остановились. Но через некоторое время, как это нередко у него бывало, он возобновил разговор с того самого места, на котором прервал его:

— Я иногда спрашиваю себя, что подумал бы обо мне тот молодой человек, каким я был когда-то… Да, что бы он подумал, увидев меня здесь?.. Вопрос глупейший, мадам Тавернье, но представьте, меня он беспокоит. Молодые люди не могут понять некоторых вещей. Видите ли, пока не почувствуешь, что порыв, который толкнул тебя на тот или иной путь, завёл тебя в безвыходный тупик…

Он задумался, потом поднял палец, с длинной и глубокой вмятиной вместо ногтя, и воскликнул с некоторой напыщенностью: «Grande mortalis aevi spatium!» 22

Лишь через несколько месяцев он сказал об этом нечто более определённое и ясное.

IX

Жюль Тавернье повесил пиджак на спинку стульчика в стиле Людовика XV и расстегнул жилет. По закрытым ставням барабанил дождь. Газовый камин действовал плохо и кашлял как чахоточный.

— Вода в трубах скопилась, — заметила госпожа Тавернье, она уже сняла с себя юбку и чехол персикового цвета, расшнуровала корсет и, усевшись на жёлтый мягкий пуф, принялась расстёгивать высокие ботинки.

Хозяйская спальня, оклеенная обоями с веночками из роз, отличалась от других комнат «Ласточек» лишь изобилием безделушек и разношёрстной мебелью. Основу обстановки составлял разрозненный позолоченный гарнитур для гостиной, к которому присоединили разрозненный гарнитур спальни чёрного дерева с мягкими диванчиками и креслами, — госпожа Тавернье обзавелась им двадцать пять лет назад, когда она звалась Дора д’Аннеси; на камине стояли часы с бронзовой скромно декольтированной дамой, погрузившейся в чтение, а по обе стороны часов — канделябры, которые держали два бронзовых пажа с соколом на плече.