— Она её сотворила, — произнёс старик. — Не знаю, когда это произошло, и при каком поколении после моей смерти, но за этой перворожденной стервой перестали следить с должным тщанием. Видимо, мои потомки решили, что раз на протяжении стольких лет ничего страшного не случилось — не случится и вновь. Пусть запирающая магия Да Винчи и была гениальной, но её хотя бы изредка нужно было подпитывать силой.

— Понятно, — кивнул я, — магия не вечна.

— Да и сама Лилит не сидела сложа руки в своей темнице, — согласно кивнул старикан. — Она искала лазейку — и нашла её, сформировав внутри особняка собственное магическое пространство, поместив в него и фреску со своим «изображением». Да так искусно она всё это провернула, что ни мои потомки, ни даже сама Пескоройка не заметили её исчезновения.

— А уже в этом пространстве она сумела выходить из картины? — продолжил я его мысль.

— Да, этот будуар с кроватью стал как бы продолжением фрески Леонардо, — ответил старик. — Раньше на картине не было ничего подобного, — продолжая разглядывать творение великого мастера произнёс мертвец. — Лилит стояла на фоне первородного мрака, и лишь одинокая свеча на подставке выхватывала её восхитительную фигуру из темноты…

Да, дедуля тоже оказался ценителем женской красоты — Лилит действительно была бесподобна! Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы вновь откреститься от тех сладостных воспоминаний нашей недолгой близости, когда каждое прикосновение ко мне её шелковистой кожи вызывали настоящую бурю эмоций. Черт! Это оказалось совсем не просто, как мне поначалу казалось. Но я справился!

— Да, непросто тебе будет, внучок! — заглянув мне в глаза, произнес Вольга Богданович. — Одно лишь прикосновение к её божественной красоте может смертельно обжечь, или спалить дотла как пламя свечи зазевавшегося мотылька, как это случилось с Ратибором Тёмным… — Мертвец указал на старую потемневшую картину, покрытую трещинками, висевшую по правую руку от фрески с Лилит.

На слегка запылённом полотне в полный рост был изображен могучий мужчина, облаченный в средневековый русский доспех, что-то типа чешуйчатой брони с большим нагрудным зерцалом [14] . Так вроде бы называется центральная часть зерцального доспеха [15] . Если я ничего не путаю, то именно в подобное снаряжение облачен Добрыня Никитич на картине Васнецова.

Самое интересное, что я без труда опознал в Ратиборе Темном знакомые фамильные черты, которые каждый день видел во время утренних процедур в зеркале. Любой посторонний человек сразу бы сказал, что я (вернее, настоящий Рома Перовский) близкая родня этому грозному воину. Настолько мы похожи.

Вот в Вольге Богдановиче я знакомые черты, если и находил, то весьма с большим трудом. Ну, так-то он мертвец, причём, основательно лежалый и усохший. А вот как он выглядел в полном расцвете сил, я не знал. Зато старикан, словно каким-то внутренним чутьём почуял мой невысказанный вопрос и потянул меня за рукав вдоль ряда картин моих незнакомых предков.

Он остановился возле большого полотна, изображающего… Черт возьми! Меня самого! Ну, нет, не меня, а очень похожего на меня моложавого мужчину, лет тридцати пяти на вид. Одет был мой «двойник» в дорогую соболью шубу с отложным меховым воротником и широкими рукавами.

Верх шубы был покрыт расшитым жемчугами атласом с витыми золотыми шнурами, которые использовались вместо пуговиц. Из широких рукавов, свободно свисающих чуть не до самой земли и имеющих прорезь на уровне локтя, торчали руки, сплошь унизанные перстнями. Пару из них я сразу же узнал — сейчас они свободно болтались на пальцах моего незабвенного мертвого дедули.

Стоял этот так похожий на меня боярин на фоне резного бревенчатого терема в окружении зеленеющих берез. Летом! В шубе! И ни капли от этого не страдал! Немного позже, отвечая на заданный мною вопрос, касающийся этой темы, Вольга Богданович с удовольствием пояснил, что бояре и дворяне в те далёкие времена носили шубы как зимой, так и летом, не снимая их даже в помещениях! Шубы были столовые, одеваемые к трапезе — на легком меху, санные и ездовые.

Из-под шубы торчал изумрудный парчовый кафтан, украшенный дорогим шитьем и высоким стоячим воротником-козырем. Чудовищно дорогой широкий пояс, украшенный драгоценными камнями и золотыми бляхами, был намеренно выставлен напоказ — его хозяин словно бы говорил: глядите, холопы, кто здесь «папенька»!

На самой макушке боярина притулилась маленькая тафья — этакая русская тюбетейка, надеваемая под верхний головной убор, сплошь расшитая шелком, жемчугом и драгоценностями. А на сгибе же левой руки мой двойник держал настоящую боярскую шапку, названную горлатной потому, что шились из горлышек пушных зверей.

Такие шапки носили только представители боярских родов. По высоте такой шапки можно было легко установить знатность рода: чем выше шапка, тем знатнее род. А шапка в руках нарисованного на картине молодчика была просто непомерно высокой. А прибавить сюда еще алые сафьяновые сапоги на высоком каблуке, да с загнутыми носами — в общем, франт был еще тот!

— Ну, что, — с какой-то хитринкой поинтересовался Вольга Богданович, — узнал в нём кого?

Я тоже хитро прищурился, пробегая глазами по кричаще-дорогой одежде мертвого дедули, по его расшитому золотом камзолу, жилетке, драгоценностям на костлявых пальцах. Особенное внимание, конечно, притягивали к себе его выдающиеся башмаки на высоких красных каблуках и с огромными золотыми пряжками, усыпанными чистыми бриллиантами.

— Сложно не узнать самого себя, деда, — усмехнулся я, еще раз смерив старика внимательным взглядом. — Но это же ты?