— Вас Тасей звать? — спросил Елкин. — Мою бабку тоже Таисьей звали. Что-то кислое напоминает.

— Кто напоминает?

— Имя ваше — Тася.

— Глупости.

Елкин подшучивал, и это не нравилось Тасе. Она любила людей серьезных и саму себя тоже держала в строгости.

Пока она отдыхала и просушивала одежду в деревенской избе, Елкин с шофером сходили к председателю колхоза, и из деревни поехал трактор вытаскивать грузовик.

Ужинали в чайной. То был простой деревенский дом с сенями, маленькими оконцами и высоким порогом. Пол скользкий, жара, как в тропиках, и острый запах кислых щей. За столиками сидело человек пять-шесть.

— Все пухнешь, Марья, — сказал Елкин толстозадой, краснощекой буфетчице. — Королевская жизнь у тебя, ядрена твоя палка. В тепле, на дармовом хлебе и работенки почти никакой. Он причмокнул от удовольствия.

— Эх ты, сатана несчастная! — ответила буфетчица. Голос грубый, сердитый, а сама улыбается. — Я ишо за прошлогодние насмешки твои с тобой не рассчиталась.

— Так это же не насмешки. Это же натуральный факт, что ты каждый год по пуду прибываешь.

— А ты чё вешал, поднимал меня?

— Поднимешь тебя. Раз поднимешь, второй раз поясницу не разогнешь.

— Не язык у тебя, а помело.

— И не даром, я тебе скажу…

— Скажи. Договаривай давай.

— Не даром ты, Марья, трех мужьев уморила.

— Что? — у буфетчицы задергалась левая подглазница. — Каких это трех мужьев ты мне приплетаешь? Ты откудов взял этих трех мужьев?

Посмеиваясь и покачиваясь, будто пьяный, Елкин прошел к окну и сказал девушке, сидевшей за столом:

— Не чавкай, некультурно.

— Пошел-ка ты знаешь куда? — девушка опасливо отодвинулась в сторону.

Тася всем своим видом старалась показать, что с Елкиным знакома только официально.

Елкин принес бутылку вина и, стакан за стаканом выпив его, крикнул буфетчице:

— У меня все челюсти свело от твоей кислятины. Несерьезный ты человек, Марья. Серьезные люди спиртом и водкой торгуют.

— Мели Емеля — твоя неделя, — отозвалась буфетчица.

— А языкастый же, прыткий же ты, — сказал длинный и гибкий, как лоза, парень, проходя мимо Елкина.

— Прыткость она, милок, в каждом нормальном человеке есть. И только в дохлятинах прыткости нет.

Парень остановился, проговорил:

— Так, так. Ну, а еще чего скажешь?

— Скажу, что ты молодец. Если ты не молодец, то и свинья не красавица.

— А ну выйдем на улицу, поговорим.

— После ужина давай. На голодный желудок и разговор не разговор.

— Трусишь?

— Я-то!

— Ты-то.

Елкин улыбался и почти дружески смотрел на парня. Тася подивилась его выдержке.

Она сидела, не двигаясь, упершись взглядом в тарелку со щами. За окнами подвывал ветер, и было слышно, как булькает вода, видимо, начался дождь.

В чайную ввалился шофер: весь мокрый, пошатывавшийся от усталости.

— Амба! Намертво сел, дня на три ремонту.

— Значит, надо пить, — махнул рукой Елкин. — Грешно ничего не делать.

— Что верно, то верно.

До чего же много ели они: щи, пельмени, кашу, винегрет, селедку — все без разбора и без конца пили. Ругались: «Черти еловые», «Ядрена твоя палка», «Елки-моталки». Вроде бы цензурно, а слушать противно.

Сидели, пока чайную не закрыли. Перед закрытием хотели взять еще одну бутылку вина, но буфетчица зашумела:

— Хватит. И так четыре бутылки выдули.

На улице была тьма кромешная и лил дождь. Тасины боты наполнились скользкой жижей, мокрая холодная одежда прилипла к телу. Тася вся мелко дрожала.

— Долго, видно, куковать здесь придется, бей его в нос, — с веселым смешком проговорил Елкин.

— Завтра может и не быть дождя, — сказала Тася.

— Дождь-то он может и не будет, а по дороге-то и на тракторе не проберешься. Кумекать надо, лапушка ты моя. — Он попытался обнять ее.

— Куда мы пойдем? — сказал шофер.

Они даже не знали, где будут ночевать.

— Пойдемте в гостиницу, — предложила Тася.

— Какая же здесь гостиница, золотуша ты моя, — хохотнул Елкин.

Они устроились на ночлег на окраине деревни у стариков-колхозников. Тася с любопытством рассматривала древние грубые скамьи, божницу, никогда не виданные ею полати.

Почти, по середине прихожей, служившей одновременно и кухней, стояла железная печка. В ней горели дрова. Труба осатанело гудела и выла. Елкин сушил над печкой рубаху, выпятив голую грудь, густо поросшую черными волосами, и рассказывал, как зимой сунул он кого-то в сугроб — только ноги одни виднелись. Он был не очень пьян, этот Елкин. А шофера развезло, тот дремал, сидя на полене, и Елкин то и дело толкал его в плечо.