С девятнадцатого года гуляет эта банда, с июльской ночи, когда дезертиры — сыновья заводчиков и кулаков — разгромили в селе Игумнове сельсовет, забили насмерть пятерых красноармейцев из отряда, присланного за хлебом и картошкой для голодающих революционной России. Едва появились в волости части особого назначения с пулеметами, как рассыпалась банда, а частью ушла в соседнюю губернию.

К осени двадцатого года снова объявилась во время польской войны. Опять двинулась по деревням и селам, убивая советских работников, кооператоров, освещая себе путь факелами горящих изб и школ. Той же осенью задумал Оса связаться с Савинковым и украинскими бандами. Это чтобы действовать сообща. Направил к нему одного из своих сообщников, грамотея, бывшего писаря Никульской волостной управы Григория Солонцева. Пьяница Солонцев подвел. Достал самогону на деньги, которые дали ему на дорогу, в пристанционном отхожем месте затеял драку с пьяными тоже субъектами. С разбитым носом, в злобе великой стал грозить мужикам. Кто-то сообщил в милицию. Здесь отрезвевший сразу Солонцев без ломанья и отнекивания выложил все о себе. Посланные в лес части особого назначения снова растрепали банду. Больше сотни дезертиров сдалось в плен, а вот главные в который раз ушли от погони. Всю зиму двадцатого скрывались в лесу в блиндажах или же у «темняков» — деревенских богатеев, служивших банде в качестве наводчиков и укрывателей. Теперь снова выходят на «большую дорогу» — так надо понимать происшествие в совхозе.

Почему Симка здесь, в трех верстах от своих жертв? Один ли он, с бандой ли?

Вопрос этот не давал покоя. Костя схватил обгорелый шкворень, заворошил им угли, заставляя их снова, как в гневе, наливаться иссиня-красным огнем. Отбросив шкворень, оглянулся на старика:

— Ты мне, дедка, скажи, откуда этот к тебе в сушилку явился? С какой стороны?

— От Хмелевки, — с какой-то доброжелательностью ответил старик. — Сам он мне сказал — мол, шлепаю от Хмелевки.

— Долго ли он был с тобой?

Старик вытер влажные губы, подумал немного, ответил, а голос стал каким-то робким и неуверенным:

— Да почти тут же собрался. Только сел, как собрался да в двери. А чтой-то ты, парнишка досужий, все спрашиваешь да и спрашиваешь? Или так тот детина понадобился тебе? Небось он супротив тебя идет?

— Еще и как супротив, — вздохнул Костя. — Убийца тот детина, найти его надо, дедка. Сам-то знаешь ли его?

Старик перекрестился, стал натягивать на голову драный малахай.

— Ничего он тебе, дед, не говорил? Ну, дескать, куда пойдет?

— Эх-ха, — бормотал «божий странник», шаря палку в ногах. — Разве же разберешь нынче: кто убивать идет, а кто замаливать грехи.

— Ты, дедка, вспомни все же! — требовательно сказал Костя. — Неужто ничего тебе не говорил он?

— Сказал...

Старик поднялся, стукнул посошком о грязный, жамкающий влагой пол.

— Это, как ему спасибо за кусок хлеба. Сказал, что «непошто». Одно слово всего-то «непошто». Видно, молчун. Только и есть, что грелся да о чем-то думал. Будто спать хотел... Потом шасть в двери. А тут вскоре и ты подкатил. Разве же разберешь, кому чего надо...

Дверь за ним визгнула, и этот визг заставил Костю невольно оглядеть сушилку: столб посредине, оставшийся от карусели, на которой вращались когда-то сита; почерневшие снопы в земле, «борова» вдоль стены для сушки крахмала. Шаги на дороге замирали, а он ловил себя на том, что слушает их чутко и напряженно.

Дом Мышковых выпирал стогом из оврагов, заросших осинником, плетями хмеля. Низ каменный — бывшая лавка, верх — из бревен. Окна кое-где без стекол, высокие, с резными наличниками. Крыша, давно не крашенная, побелела, покрылась пятнами ржавчины. Крыльцо, в которое вели широкие ступени, крыто покоробившейся дранкой. В сенях, длинных и просторных, на веревках висели платки, на скамейке стояли ведра, лежали коромысла, топор, поленья.

Дверь в дом открыла старуха — этакий румяный колобок с зоркими глазками. Когда Костя назвал себя, она отстранилась и оглянулась на женщину, сидевшую на диване. Скорее всего, это была девушка-гимназистка. Только бы еще белый передник и ранец за спину. Худенькая, тонкая, в длинном черном платье, она невидяще глядела на Костю. Свет от окна желтил ее круглое лицо с большими темными глазами. Волосы, густые, каштановые, были собраны в пучок.

— Поговорите с ним, Лиза, — сказала старуха, а сама пошла в соседнюю комнату, из которой доносился хриплый кашель.

— Это верно, что вы из губернии? — тихо спросила Лиза.

Костя вынул из кармана служебное удостоверение и увидел торопливо вскинутую руку:

— Нет-нет, я не о том... Просто я сама оттуда. Мать, отец... Возле церкви Воздвижения, у Волги...

— А вы кто такая? — поинтересовался Костя, хотя со слов агронома знал, что это жена сына Мышковых — Юрия, белогвардейца, по слухам, контрразведчика. Она ответила и покраснела, а покраснев, вдруг нахмурилась — то ли обидел ее вопрос, то ли спохватилась, что пришел человек из того мира, который разлучил ее с мужем, который заставил сидеть в этой комнате, предаваясь угрюмым думам о жизни, о будущем.

— Вы тоже будете обыскивать?

Она поджала тонкие губы подобно капризному ребенку.

Он шагнул, и стук сапогов звонко отдался в стенах, оклеенных побуревшими обоями.

— Обыскивать я не буду, но осмотрю. Разрешите?

Она кивнула головой и отвернулась к окну.

В доме было несколько комнат: в одной на кровати старик — сам Мышков, когда-то богатый и властный в Никульской волости человек, носившийся по уезду в фаэтоне со стеклянными дверями, с кучером Симкой на козлах.