Теперь он уходил с земли, отмолив на рождество Христово у попа из села Игумнова, отца Иоанна, все грехи. Лежал на высокой кровати, выложив на одеяло костлявые руки. Не двинул головой, не спросил, хотя глаза были открыты. Череп длинный и блестящий, нос восковой, острый, щеки почернели.

— Мой муж, Михаил Антонович, — шепнула старуха, семеня следом за Костей в пустую горенку, заваленную скарбом, вероятно, свезенным из отобранного дома в Андронове.

— К фельдшеру бы его...

— Какой там фершал, — вздохнула старуха и скорбно вытерла губы. — От «голодной болезни» только попа надо. А это Юра, сынок, — тут же сказала она ласково, увидев, что Костя остановился возле портрета, приставленного к стене на полу. Узкое, с высоким лбом лицо, мундир с белыми пуговицами, воротник, жесткий и прямой, плотно охватывал тонкую и длинную шею с выпирающим кадыком.

— Это Юра в Кадетском корпусе, — пояснила старуха. — Давно было, пожалуй что и германская не началась еще.

— Сколько ему сейчас? — спросил Костя, быстро поднимаясь по лесенке, ведущей в светелку. Открыл дверь. Узкое окошечко, до пола почти, глянуло на него глазом хищной птицы. Железная койка — ребра ее были выгнуты — прижималась к стене. Возле нее «венский» стул — сиденье перевернулось, торчало, как щит. Фикус с засохшими листьями выглядывал из-за сундуков, тоже ободранных, с открытыми крышками.

В окно были видны кусты, парк, спускающийся от стены дома к оврагам, — в нем росли кряжистые дубы. Тонкие березки сиротливо жались на полянах. Солнце совсем зашло, но еще брезжили слабо лучи, и лучи эти, мешаясь с сучьями деревьев, заставляли думать, что идет над садом пепельного цвета мелкий снег.

К углу дома привалилась длинная деревянная конюшня. Крыша ее из красной черепицы была разбита, зияла дырами. Точно отсюда, из этой светелки, кто-то в свое время сваливал на крышу огромные булыжники.

— Двадцать восемь будет на Ильин день, — послышалось снизу. — Он у нас с восемьдесят третьего. В Саратове урожденный, проездом я ехала с Михаилом Антоновичем — ну, супругом-то...

— И где он, вы не знаете? — прервал он ее торопливый говорок, спускаясь по лесенке. Старуха помолчала, уже в спину Косте торопливо заговорила: — Старший-то у нас в Японии помер. Воевал с ними, с япошками-то, поранило его, а потом взяли в плен. Там вот и похоронен... на чужой земле...

— А в доме этом кто жил прежде?

Старуха опять помолчала, словно вспоминала о тех людях, которые топили здесь печи, спали в кроватях, выходили задать овса лошадям в конюшне под красной черепицей, пилили, кололи дрова топором, тем самым, что лежал в сенях на скамье.

— Внизу-то магазея была. Семена ссыпали, картошку хранили, бакалею. А в комнатах сезонные рабочие жили. Нанимал их хозяин-то мой: то весной ораньщиков, то косцов летом. А осенью баб да девок картошку ковырять. Рабочие с завода жили тоже здесь. Народу было немало. Кормить приходилось — наш харч-то шел к столу. Да и приглядывать... Мало ли... В сезонные-то больше пьяницы рядились, да бродяги, да беспачпортные. Вот Сима их в порядке держал, следил строго. А сам светелку занимал... Ту, что вы глядели...

— Вы знаете, что он в банде Осы и что числится в списках Центророзыска как контрреволюционер и убийца? — оборвал он поток ее ласковых слов.

Глазки ее вильнули под веки. Она вытерла губы пальцами, оглянулась на дверь комнаты.

— Откуда нам все знать... Люди старые. Ни газет, ни книг не читаем.

— Родня какая есть у Симки?

Она почему-то засмеялась, и щеки тотчас же — как кто-то мазнул кистью, намоченной в краске — порозовели снова.

— Один он как перст. Мать была полудурочка. Нищенка... Опоили ее андроновские мужики ради смеха, а она и захлебнулась этим вином. Нашли в поле, в хлебах. Сумку свою с корками зубами держала. Да так крепко, что и не разнять было. А рядом Симка сидел... Пятилетний он был. Вот его Михаил-то — ну, супруг мой — по жалости и взял в людскую. На общих харчах и рос... Как родной он нам был. Всегда поклонится, как войдет в дом-то. Перед образами стоял истово...

— И вы, значит, для него как родные?

— Как же, как же, — затараторила старуха, подняв на него слезящиеся глаза. Он посмотрел на нее со злостью. Но злость эта быстро угасла.

Он вернулся в переднюю комнату. Лиза стояла возле окна. Руки ее были сложены на груди, и, казалось, вся она поглощена сумерками, ложившимися на овраги, края которых еще четко обозначались оледенелым снегом; или же она молилась.

— Вы тоже не знаете, где ваш муж, гражданка Мышкова? — спросил, останавливаясь посреди комнаты. Она покачала головой. Тогда он тут же задал другой вопрос: — А Симку Будынина видели?

Теперь она оглянулась — в больших глазах испуг и раздражение. Вот они даже сжались. Кулачки поднялись к плечам, как будто она хотела броситься к агенту из губрозыска и колотить его по острым скулам худого мальчишечьего лица.

— Ваши сослуживцы из Никульского, а может, из уезда, спрашивали не один раз про Симку. И обыскивали. И протоколы составляли. Чего же еще спрашивать? Сколько можно?

— И все же...

Он смутился неожиданно для себя. И это он-то, считающийся опытным агентом губернского уголовного розыска, третий год состоящий на службе.