Эрнст Теодор Амадей Гофман ГЛАВА ПЕРВАЯ ГЛАВА ВТОРАЯ ГЛАВА ТРЕТЬЯ ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ ГЛАВА ПЯТАЯ ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ notes 1 2 3 Эрнст Теодор Амадей Гофман Datura Fastuosa ГЛАВА ПЕРВАЯ Оранжерея профессора Игната Хельмса. Юный студент Евгений. Гретхен и старая профессорша. Борьба и решение оранжерее профессора Игнаца Хельмса стоял юный студент Евгений и любовался великолепными алыми цветами королевского амариллиса, только что расцветшего в этот утренний час. Сквозь стекла в оранжерею заглядывал первый погожий февральский день. Ласково и ясно сияла чистая синева безоблачного неба, в высокие окна светило яркое солнце. Цветы, еще дремавшие в своей зеленой колыбели, уже слегка подрагивали, словно чуя пробуждение, и тянули вверх свои свежие, сверкающие листочки, тогда как жасмин, резеда, круглый год цветущая роза, калина, фиалка уже пробудились к новой расцветающей жизни и наполнили помещение оранжереи сладчайшими, упоительными ароматами, и уже кое-где порхали птички, выбравшиеся из своих теплых гнездышек, и стучали клювиками в стекла, будто желая выпустить наружу запертую в тесных стенах красавицу весну. — Бедный Хельмс, — произнес Евгений с искренней печалью в голосе. — Бедный, бедный старина Хельмс, все это великолепие, вся эта красота для тебя уже не существует! Твои глаза закрылись навеки, ты покоишься в сырой земле! Но нет, нет! Ты — здесь, среди своих любимых детишек, которых ты так любовно и заботливо выхаживал, и — смотри — ни один из них, чьей ранней кончины ты так опасался, не сгинул, не завял, и только теперь ты в состоянии оценить их жизнь и их любовь, которые прежде лишь предугадывал. В этот момент среди цветов и зелени замелькала и громко задребезжала лейкой маленькая Гретхен. — Гретхен, Гретхен, что ты делаешь! — в досаде закричал Евгений. — Опять ты поливаешь грядки не вовремя и губишь все то, за чем я так старательно ухаживаю. У бедняжки Гретхен чуть не выпала из рук наполненная до краев лейка. — Ах, милый господин Евгений, — жалобно заговорила она, и в тот же миг на глаза у нее навернулись слезы, — прошу вас, не бранитесь, милый господин Евгений, и не будьте таким сердитым! Вы же знаете, я — бедное, простодушное создание, мне вечно кажется, что несчастные цветочки и кустики, которых не подкрепляют ни дождь, ни роса, взирают на меня, изнывая от голода и жажды, и я непременно должна всех их напоить и накормить. — Это излишество, — перебил ее Евгений, — излишество, Гретхен, губительное теперь для них излишество, от него они болеют и умирают. Я знаю, ты желаешь им добра, но у тебя нет никаких познаний в ботанике, и, несмотря на все мое преподавательское усердие, ты не прилагаешь достаточно стараний, чтобы овладеть этой прекрасной наукой, которая так пристала женщинам, более того, она им необходима, ведь без ботаники девушка даже не знает, к какому роду и семейству принадлежит благоухающая роза, которой она себя украшает, а это так стыдно. Скажи-ка, пожалуйста, Гретхен, как называются вон те растения в горшочках, которые вот-вот расцветут? — Знаю! — радостно закричала Гретхен. — Знаю! Это же мои любимые скороспелки! — Вот видишь, — укоризненно продолжал Евгений, — видишь, ты даже не можешь правильно назвать свои любимые цветы! Ты должна была сказать Galanthus nivalis. — Galanthus nivalis, — тихо и с почтительным благоговением повторила Гретхен. — Ах, милый господин Евгений! — воскликнула она затем. — Это звучит так красиво, так благородно, но при этом мне почему-то кажется, что это уже не мои миленькие скороспелки, а нечто совсем другое. Вы же знаете, еще ребенком… — Разве ты уже не ребенок? — строго перебил ее Евгений. — Конечно, нет, — обиженно возразила Гретхен, краснея до корней волос. — Когда человеку целых четырнадцать лет, он уже не считается ребенком. — И все же, — улыбаясь сказал Евгений, — помнится, не так уж много времени прошло с тех пор, как новая большая кукла… Гретхен быстро отвернулась, отбежала от него подальше и, присев на корточки, занялась стоящими на полу горшками. — Не обижайся, милая Гретхен, — ласково продолжал Евгений. — Оставайся и впредь тем милым, благочестивым ребенком, которого папаша Хельмс вырвал из рук злой опекунши и вместе со своей благородной женой воспитал как собственную дочь. Но ты хотела мне что-то сказать? — Ах, — неуверенно произнесла Гретхен, — ах, милый господин Евгений, возможно, это просто глупость, пришедшая мне в голову, но раз уж вы хотите, я во всем вам признаюсь. Когда вы назвали мои скороспелки таким благородным именем, мне почему-то вспомнилась барышня Розхен. Вы же знаете Розхен, мы с ней — еще детьми — всегда были неразлучны, вместе играли и ни разу не поссорились. Но однажды — это произошло примерно год назад — Розхен вдруг переменилась: стала говорить со мной необыкновенно важным тоном и потребовала, чтобы я называла ее не Розхен, а барышней Розалиндой. Я стала так называть ее, но с той поры она сделалась мне будто чужой, и я потеряла свою милую подружку. То же самое, мне кажется, произойдет и с моими любимыми цветочками, если я стану называть их такими чужими, величественными именами. — Гм, — задумчиво сказал Евгений, — иногда в твоих словах, Гретхен, есть что-то удивительное и странное. Я точно знаю, что именно ты хочешь сказать, и все же не вполне понимаю, что ты сказала. Но это ни в коей мере не умаляет достоинства науки ботаники, и, даже если твоя подружка Розхен зовется теперь барышней Розалиндой, тебе придется все-таки постараться запомнить, как зовутся твои любимые цветочки в прекрасном ученом мире. Используй мои уроки! А теперь, моя милая девочка, обратимся к гиацинтам! Подвинь-ка поближе к свету Og roi de Buzan и Gloria solis. А вот Peruque quarree уже не обещает нам ничего хорошего. «Эмилий, граф Бюренский», что так щедро цвел в декабре, уже устал и долго не протянет, а «Пастор Фидо» — напротив, еще многое нам сулит. «Хуго Гроция» можешь смело полить, у него теперь самый рост. Щеки Гретхен вновь запылали, когда Евгений назвал ее своей милой девочкой, и, радостная и веселая, она принялась усердно исполнять все, что он ей велел; тут в оранжерею вошла профессорша Хельмс. Евгений тотчас обратил ее внимание на то, как прекрасно начинается пора весеннего цветения, и особенно похвалил пышно расцветший Amaryllis reginae, который покойный профессор ценил даже больше Amaryllis formosissima, по каковой причине Евгений всячески холит и лелеет этот цветок в память о своем незабвенном учителе и друге. — У вас добрая детская душа, милый господин Евгений, — растроганно сказала профессорша. — Ни одного из своих учеников, приходивших к нам в дом, мой покойный муж не ценил так высоко, как вас, и не любил такой отцовской любовью. И никто, кроме вас, не понимал так хорошо моего Хельмса, никто так не сроднился с ним душой, не проник так глубоко в суть и особенности его любимой науки. «Юный Евгений, — так обычно говаривал Хельмс, — верный, благочестивый ученик, поэтому его так любят все травы, цветы и деревья и так хорошо растут под его неусыпным присмотром. Враждебный, строптивый и нечестивый дух, то есть сатана, может посеять лишь сорную траву, которая, буйно разрастаясь, будет убивать своим ядовитым дыханием Божьих детишек». «Божьими детишками» называл профессор свои любимые цветы. В глазах Евгения блеснули слезы. — Это так, дорогая, высокочтимая госпожа профессорша, — заверил он, — и я буду стараться сохранить верность этой благочестивой любви. И пусть во всем великолепии цветет и произрастает наш прекрасный сад — храм моего учителя, моего отца, а уж я буду заботиться о нем, покуда во мне будет теплиться хоть искра жизни. Если вы позволите, госпожа профессорша, я хотел бы поселиться в той маленькой комнатке возле оранжереи, в которой так часто жил господин профессор, поскольку здесь мне будет легче и удобнее за всем наблюдать. — Именно по этой причине, — ответила профессорша, — именно поэтому у меня так тяжело на душе, ведь очень скоро всей этой красоте придет конец. Как вам известно, Евгений, я имею некоторый опыт по уходу за растениями и не совсем чужда любимой науке моего покойного мужа. Но, праведный Боже, разве такая пожилая женщина, как я, сможет за всем уследить, разве она сравнится с молодым здоровым мужчиной, даже если у нее достаточно любви и усердия? И все же пришла пора нам расстаться, дорогой господин Евгений… — Как?! — в ужасе вскричал молодой человек. — Вы меня прогоняете, госпожа профессорша?.. — Ступай в дом, — сказала профессорша, обращаясь к Гретхен, — ступай в дом, милая Гретхен, и принеси мне мою теплую шаль, здесь становится прохладно! Когда Гретхен вышла, профессорша заговорила очень серьезно: — Ваше счастье, милый Евгений, что вы слишком чистый, слишком неопытный и благородный юноша, так что, возможно, вы даже не сразу поймете то, что я должна вам сказать. Мне уже скоро шестьдесят, а вам едва минуло двадцать четыре: поверьте, я вполне могла бы быть вашей бабушкой. Будь мы связаны такими родственными узами, наша совместная жизнь была бы оправдана и освящена в глазах людей. Но отравленные стрелы мирской клеветы не пощадят даже матрону, чья жизнь всегда была безупречна, а злых языков на свете хватает, так что, как это ни абсурдно звучит, ваше пребывание в моем доме может стать поводом для отвратительных сплетен и подлых насмешек. Еще более, чем на меня, эта злоба обрушится на вас, милый Евгений, а посему необходимо, чтобы вы покинули мой дом. Я буду и впредь, как собственного сына, поддерживать вас на вашем жизненном пути, я бы делала это и в том случае, если бы меня самым недвусмысленным образом не обязал к этому мой дорогой Хельмс. Вы и Гретхен — вы оба были и навсегда останетесь моими любимыми детьми. Евгений буквально остолбенел от услышанного. Он и вправду никак не мог взять в толк, почему его дальнейшее пребывание в доме профессорши является чем-то предосудительным и может дать пищу для насмешек и сплетен. Но ясно выраженная воля профессорши, чтобы он покинул ее дом, в котором доселе протекала вся его жизнь, где были сосредоточены все его радости, мысль, что отныне он должен будет расстаться со своими любимыми цветами, которые он так выхаживал и которые так ему дороги, — эта мысль стеснила его сердце с невиданной силой. Евгений принадлежал к тем простым натурам, которые вполне удовлетворяет небольшое жизненное пространство, где они могут передвигаться радостно и без всякого принуждения. Такие люди ищут и обретают в науке или в искусстве, кои являются подлинной сферой приложения их духа, единственную и прекраснейшую цель своих устремлений и неустанных усилий. То малое пространство, где они чувствуют себя как дома, представляется им цветущим оазисом в необъятной, бесплодной, безрадостной пустыне, к которой они относят все, что находится вне их привычного круга и что чуждо им и вызывает страх, ибо они не отваживаются без опаски покинуть свой привычный мирок. По своему образу мыслей эти люди, как известно, надолго остаются детьми, часто они кажутся неловкими, неуклюжими, порой даже эгоистичными и бессердечными, облаченными в броню мелочной педантичности, в которую их заковала наука. Им не чужда насмешливость, которую позволяет себе уверенное в своей победе неразумие. Однако в тайниках души у таких людей всегда пылает священный огонь познания высших истин. Им чужды суета и хитросплетения пестрой светской жизни; дело, которому они отдали всю свою любовь и верность, является посредником между ними и вечными силами бытия, а их несуетная, бесхитростная жизнь есть непрерывное служение в вечном храме мирового духа. Таким был Евгений! Когда юноша оправился от оторопи и смог заговорить, он заверил госпожу профессоршу с энергией, вообще-то ему не свойственной, что, ежели он будет вынужден покинуть ее дом, его жизненный путь на этой земле можно считать оконченным, ибо, изгнанный из своей малой родины, он уже никогда не обретет покоя и мирных радостей. Он заклинал профессоршу в самых трогательных выражениях не прогонять того, кого она нарекла своим сыном, в безрадостную пустыню, ибо таковой пребудет для него всякое иное место, куда бы его ни забросила судьба. Казалось, профессорша колеблется и с трудом пытается найти верное решение. — Евгений, — наконец сказала она, — есть один способ сделать так, чтобы вы могли остаться в этом доме и жить в нем как прежде. Станьте моим мужем! Невозможно, — продолжала она, когда Евгений взглянул на нее с недоумением, — невозможно, чтобы душа, подобная вашей, могла хоть в малой степени заблуждаться относительно моих истинных намерений. Поэтому я без всяких церемоний готова признаться, что предложение, которое я только что вам сделала, — не сиюминутная фантазия, но плод моих зрелых размышлений. Вам незнакомы реальные жизненные обстоятельства, и вы не скоро, а, возможно, и никогда не научитесь должным образом с ними справляться. Даже в тесных пределах вашей жизни вам необходим человек, который избавил бы вас от ежедневных забот и помог устроить вашу жизнь, всю до мелочей, чтобы вы спокойно могли жить ради науки и самого себя. Никто не сумеет сделать это лучше, чем нежная, любящая мать, каковой я хочу стать для вас в самом строгом смысле этого слова, при этом оставаясь в глазах света вашей женой. Конечно, я знаю, что вам, дорогой Евгений, еще никогда не приходила в голову мысль о женитьбе, да вам вовсе нет необходимости об этом думать, поскольку благословение священника, хоть и свяжет нас самыми тесными узами, в нашем общении ровно ничего не изменит; пусть это благословение, полученное в столь святом месте, сподобит меня со всем смирением и кротостью стать вашей матерью, а вас — моим сыном. С тем большим спокойствием, дорогой Евгений, я делаю вам это предложение, которое человеку более мирскому могло бы показаться необычным и даже сомнительным, еще и потому, что убеждена: в случае, если вы его примете, оно ничем вам не повредит и ничего в вашей жизни не нарушит. Ведь вам глубоко чуждо то, чего требуют мирские любовные связи, дабы сделать женщину счастливой, и навсегда останется чуждым, ибо всякое давление, принуждение, различные требования, которыми бы вас стали мучить в случае женитьбы, быстро избавили бы вас от всяческих иллюзий и тем сильнее дали бы почувствовать всю злокозненность и неудобство столь неприемлемой для вас реальности, поэтому место жены в данном случае может и должна занять мать. Тут в оранжерею вошла Гретхен с теплой шалью и накинула ее на плечи профессорши. — Не хочу, — сказала в заключение профессорша, — торопить вас с этим решением, дорогой друг! Примите его лишь тогда, когда все спокойно и серьезно обдумаете. А сейчас более и слова, ведь недаром говорится: утро вечера мудренее, и всякое дело надобно решать поутру. После этих слов профессорша покинула оранжерею и увела с обой Гретхен. Профессорша была права: еще ни разу в жизни Евгению не приходила мысль о женитьбе и семейной жизни, и предложение профессорши поначалу ошеломило его именно потому, что жизнь неожиданно предстала перед ним с совершенно иной стороны. Однако, когда он основательно все обдумал, он нашел, что почтенная дама делала ему как нельзя более замечательное предложение: церковь благословит союз, который подарит ему добрую мать и введет его в священные права сына. Он охотно сейчас же побежал бы к профессорше, чтобы сообщить ей свое согласие, но, поскольку он обязался молчать до следующего утра, ему пришлось призвать на помощь все свое терпение, хотя его взгляд, весь его вид были полны такого благочестивого восторга, что, увидь его сейчас профессорша, она легко догадалась бы, что творится у него на душе. Однако, когда, следуя совету профессорши, он благоразумно лег спать, в первые же минуты сна, едва дрема смежила ему очи, перед ним как светлое видение возник некий образ из прошлого, черты которого, как он полагал, давно уже исчезли из его памяти. В те далекие дни, когда Евгений, в качестве помощника профессора Хельмса, еще только начал жить в его доме, туда часто наведывалась юная внучатая племянница профессора — очень хорошенькая, воспитанная девушка, которая, однако, настолько мало волновала Евгения, что, случайно услышав, после некоторого ее отсутствия, что вскоре она возвращается и выходит замуж за молодого доктора из здешнего университета, юноша даже с трудом мог вспомнить, как она выглядит. Когда же она действительно вернулась и должно было состояться венчание, старый Хельмс был уже настолько болен, что не мог покидать своей комнаты. Благочестивая девушка объявила, что сразу же после бракосочетания они с женихом приедут к профессору, чтобы он смог одарить счастливую пару своим благословением. Случилось так, что Евгений вошел в комнату как раз в тот момент, когда молодые преклонили колена перед ложем Хельмса. На сей раз перед Евгением предстала не та девушка, не та внучатая племянница, которую он так часто встречал здесь: он увидел прекрасную, ангелоподобную невесту, которая показалась ему неземным, высшим существом. На ней было платье из белого атласа: дорогая ткань тесно облегала стройную талию и ниспадала книзу широкими складками. Сквозь великолепные кружева просвечивала ослепительно белая грудь, а искусно уложенные каштановые волосы оттенялись белоснежным миртовым веночком. На лице девушки было выражение такого радостного и благочестивого озарения, что казалось, сами небеса излили на нее всю свою красоту и грацию. Старый Хельмс заключил невесту в объятия, то же сделала и госпожа профессорша, после чего она подвела прелестное дитя к жениху, который пылко и восторженно прижал ее к своей груди. Евгений, на которого поначалу никто не обращал внимания, не мог понять, что с ним такое творится. Жар и холод пронизывали его до костей, непонятная боль стесняла грудь, и, однако же, он никогда еще не чувствовал себя счастливее. «А что было бы, если бы невеста приблизилась ко мне, если бы я прижал ее к своей груди?» — эта мысль возникла внезапно, подобно электрическому удару, и показалась ему невероятным кощунством. Непонятный страх, вдруг обуявший его, был в то же время жаркой тоской, мучительным желанием, все его «я» готово было раствориться в болезненном блаженстве. Наконец профессор заметил Евгения и обратился к нему с такими словами: — Господин Евгений, вот и наша счастливая чета. Я вижу, вам тоже не терпится пожелать счастья госпоже докторше, как этого требуют приличия. Евгений был не в состоянии выговорить ни слова, но прелестная невеста сама подошла к нему с выражением очаровательного дружелюбия и протянула ему руку, которую он, сам не зная как, прижал к своим губам. Но тут сознание его настолько помутилось, что он едва удержался на ногах. Он не услышал более ни слова из того, что говорила ему невеста, и пришел в себя, лишь когда молодая чета давно уже удалилась и профессор Хельмс мягко бранил его за непонятную робость, от которой он онемел и превратился в бесчувственного чурбана, не способного к проявлению простого человеческого участия. Довольно странно, однако, что, после того как Евгений два дня находился в полном изнеможении и блуждал как во сне, память о происшедшем полностью растворилась в его душе, превратившись лишь в смутное сновидение. Ангельская фигура прекрасной невесты, как он увидел ее тогда, в комнате профессора, и была тем светлым образом, что предстал ему теперь во всей обжигающей жизненности, и неизъяснимая боль, которую он тогда испытал, с новой силой стеснила ему грудь. Однако теперь ему представилось, что он сам и есть жених и это к нему невеста простирает руки, чтобы он ее обнял и прижал к своей груди. И когда он, в избытке чувств, уже хотел было броситься к ней, он ощутил себя вдруг скованным и чей-то голос прокричал ему в самое ухо: «Дуралей, что ты намерен делать, ты ведь уже не принадлежишь себе, ты продал свою молодость; для тебя уже не расцветет весна любви и наслаждения, ты окоченеешь в ледяных объятиях зимы и превратишься в старика». С криком ужаса пробудился Евгений ото сна, но ему все еще чудилось, будто он видит невесту, а позади себя — госпожу профессоршу, которая силится закрыть ему глаза своими длинными ледяными пальцами, чтобы он не мог узреть ангельскую красоту девушки. «Прочь! — закричал он. — Прочь от меня! Моя молодость еще не продана, я еще не окоченел в ледяных объятиях зимы!» Вместе с жарким томлением в нем пробудилось и глубокое отвращение, которое внушала ему теперь мысль о союзе с шестидесятилетней вдовой. Наутро Евгений, естественно, выглядел несколько растерянным; профессорша тотчас же осведомилась о его самочувствии и, когда он пожаловался на усталость и головную боль, собственноручно приготовила ему укрепляющее питье и вообще всячески его баловала, как изнеженного больного ребенка. «И за всю эту безграничную материнскую нежность, за всю эту любовь, — сказал себе Евгений, — я собираюсь отплатить ей черной неблагодарностью, в безумном ослеплении готов отказаться от нее, от всех своих радостей, от своей жизни? И все из-за неясного сновидения, которое никогда не оживет для меня и, возможно, является не чем иным, как соблазном сатаны, дабы ослепить меня греховным желанием и довести до погибели? Разве требуется мне еще думать и размышлять? Мое решение твердо и неизменно!» В тот же вечер почти шестидесятилетняя вдова профессора Хельмса стала невестой юного Евгения, который еще числился студентом. ГЛАВА ВТОРАЯ Жизненные воззрения опытного в мирских делах юноши. Проклятие сделаться посмешищем. Поединок во имя невесты. Неудавшаяся ночная серенада и состоявшаяся свадьба. Mimosa pudica [1] Евгений возился в оранжерее, обрезая не в меру разросшиеся растения в горшках, когда к нему вошел Север, единственный друг, с которым он время от времени виделся. Заметив Евгения, поглощенного работой. Север буквально остолбенел от удивления, а затем разразился преувеличенно громким смехом. Так реагировал бы каждый, даже менее чувствительный ко всему причудливому и неестественному, чем жизнерадостный, склонный к веселью Север. Старая профессорша, со свойственными ей добродушием и сердечностью, разрешила жениху пользоваться обширным гардеробом покойного профессора и даже высказалась в том смысле, что она поймет, если Евгений не захочет выходить на улицу в его старомодных костюмах, но ей было бы весьма приятно, если бы он все же использовал его красивую и удобную домашнюю одежду. И вот Евгений предстал перед другом в широком долгополом профессорском шлафроке из редкостной индийской материи, затканной разнообразными яркими цветами, на голове у него был высокий ночной колпак из той же материи, на котором спереди красовалась ослепительная Lilium bulbiferum (огненная лилия). В этом причудливом маскарадном наряде Евгений, с его юным лицом, походил на заколдованного принца. — Господи, сохрани нас и помилуй! — вскричал Север, несколько отдышавшись от приступа смеха. — Я уж было подумал, что встретил привидение и что покойный профессор восстал из гроба и бродит среди своих цветов, сам похожий на цветущий куст в этом необыкновенном наряде. Скажи, Евгений, чего ради ты прибег к этому странному маскараду? Евгений заверил друга, что не находит в этом костюме ничего особенного. Профессорша, при их теперешних отношениях, разрешила ему носить шлафроки покойного профессора, которые очень удобны, практичны и к тому же пошиты из такой удивительной материи, равной которой не сыскать ныне в целом свете. Дело в том, что на ней точнейшим образом вытканы скопированные с натуры цветы и травы, а в придачу к шлафрокам имеется еще и некоторое количество замечательных ночных колпаков, также способных заменить собой целый Herbarium vivum [2] . Колпаки, однако же, он намерен с должным почтением носить лишь по особо торжественным дням. Что касается сегодняшнего наряда, то он примечателен тем, что покойный профессор собственноручно несмываемыми чернилами написал на нем подле каждой травки и каждого цветка точное название, в чем Север убедится при ближайшем рассмотрении шлафрока и колпака, так что подобный костюм может служить еще и прекрасным наглядным пособием для всякого любознательного ученика. Взяв в руки и поднеся к глазам колпак, протянутый ему Евгением, Север действительно прочитал на нем множество названий, описанных от руки красивым, четким почерком, как-то: Lilium bulbiferum, Pitcairnia angustifolia, Cynoglossum omphalodes, Daphne mezereum, Gloxinia maculata и другие. Север уже готов был снова разразиться хохотом, но внезапно сделался серьезен, испытующе заглянул другу в глаза и сказал: — Евгений! Неужели это возможно… неужели это правда? Нет, этого не может быть, это всего лишь глупые, нелепые слухи, которые распространяет злобная молва в пику тебе и профессорше! Посмейся, Евгений, посмейся от души: представь себе, люди утверждают, что ты женишься на старухе! Евгений немного смутился и испугался, но затем, опустив глаза, твердо сказал другу, что все это чистая правда. — В таком случае, — вскричал Север, необыкновенно разгорячившись, — меня послала сюда сама судьба, дабы отвести тебя от края губительной бездны, где ты в ослеплении пребываешь! Скажи мне, какое безумие на тебя нашло, что ты готов продать себя, свои самые лучшие, цветущие годы за жалкие, оскорбительные подачки? Север, как это всегда было ему свойственно, все более и более распалялся, он говорил безостановочно, под конец даже стал извергать проклятия, направленные то против профессорши, то против Евгения, приправляя их бранными студенческими словечками, и Евгению с трудом удалось его успокоить, заставив замолчать, и принудить выслушать его самого. Именно неистовая горячность Севера полностью вернула Евгению самообладание. Он ясно и спокойно объяснил другу, какие именно отношения связывают его с профессоршей, честно рассказал, как все это развивалось, и закончил вопросом, что дает Северу основание сомневаться в том, что союз с профессоршей навеки составит его, Евгения, счастье. Бедный мои друг, сказал наконец Север, который тем временем тоже успокоился, в какой густой сети недоразумений и недомолвок ты очутился! Но, возможно, мне удзстся развязать крепко затянутые узлы, ибо, лишь освободившись от пут, ты оценишь все преимущества свободы. Тебе надобно отсюда бежать! — Никогда! — вскрикнул возмущенный Евгений. — Мое решение твердо и непоколебимо! Ты — несчастный маловер и скептик, если можешь усомниться в благочестивом устремлении, в преданной материнской любви почтеннейшей из матрон, готовой повести по жизни меня, неопытного, неразумного ребенка! — Послушай, — продолжал убеждать его Север, — ты сам называешь себя неразумным ребенком; отчасти ты прав, ты и есть ребенок, и житейский опыт дает мне перед тобой преимущество, которого не дают годы, ибо я лишь немногим старше тебя. Не считай, что я рвусь быть твоим наставником, но, уверяю тебя, ты, с твоими воззрениями, просто не способен сейчас взглянуть на дело трезво и непредубежденно. Не думай, я не питаю ни малейшего сомнения в добропорядочных намерениях госпожи профессорши, более того, я убежден, что она хочет единственно твоего блага. Но ты, мой добрый Евгений, пребываешь в величайшем заблуждении. Существует старое, меткое высказывание, что женщины могут всё, кроме одного: выскочить из самих себя и переселиться в душу другого. То, что они чувствуют сами, они считают нормой для всех остальных, и их собственный внутренний мир есть для них прототип, применительно к которому они судят о душевном состоянии прочих людей. Насколько я знаю старую профессоршу и могу судить о ее натуре, она никогда не была способна на сильные чувства, напротив, ей всегда была свойственна некоторая флегма, та, что позволяет девушкам и женщинам долго не стариться, ибо она еще и сегодня выглядит довольно молодо для своих лет. Мы оба знаем, что старый Хельмс тоже был порядочным флегматиком, как и то, что, наряду со стародавней благочестивой простотой нравов, профессору было свойственно подлинно сердечное добродушие, так что это был на редкость спокойный и счастливый брачный союз, где муж никогда не критиковал жену за недостаточно вкусный суп, а жена никогда не затевала уборку его кабинета в неподходящее для него время. Это вечное andante супружеского дуэта профессорша желала бы со всей приятностью доиграть с тобой, так как она уверена, что и в тебе достаточно флегмы, дабы не перейти на allegro [3] и не ринуться очертя голову в неведомый тебе мир. Ежели под пестрым ботаническим шлафроком будет по-прежнему тишь да гладь, то ей, право же, все равно, кто его носит: старый профессор или юный студент Евгений. О, без сомнения, профессорша станет тебя холить и лелеять, я заранее напрашиваюсь в гости на чашечку настоящего мокко, великолепно приготовленного почтенной матроной, и я уверен, что она с удовольствием будет смотреть, как я выкурю в компании с тобой трубочку превосходного варинаса, которую она самолично набьет и которую я затем запалю с помощью бумажного жгута, свернутого из записей покойного профессора и аккуратно обрезанного госпожой профессоршей. Но что, если в это спокойствие, которое, на мой взгляд, безнадежнее спокойствия безлюдной пустыни, однажды ворвется буря подлинной жизни?.. — Ты имеешь в виду, — перебил его Евгений, — какой-нибудь несчастный случай… болезнь… — Я имею в виду, — продолжал Север, — что в стеклянные окна вашего дома однажды может заглянуть пара глаз, и их огненные стрелы растопят ледяную корку, сковывающую твою душу. И тогда произойдет внезапное губительное извержение вулкана и… — Не понимаю тебя! — с недоумением воскликнул Евгений. — И от этих огненных стрел, — продолжал Север, оставляя без внимания его слова, — тебя не защитит никакой самый прочный шлафрок с ботаническими названиями, он слетит, разорвавшись в клочья, даже если будет сделан из асбеста… Но… независимо от того, что плохого может с тобой приключиться в будущем, этот безумный союз уже сейчас обрушит на тебя самое ужасное из возможных проклятий, от которого захиреют и погибнут все цветы твоей жизни, до самого малюсенького цветочка, а именно: проклятие стать посмешищем! Евгений, отличавшийся почти детским простодушием, действительно не вполне понял, что хотел сказать его друг, хотя честно старался узнать как можно больше о той незнакомой ему сфере жизни, о которой ему говорил Север. Но в этот момент в оранжерею внезапно вошла профессорша. На физиономии Севера тут же прорезались иронические складочки, а с языка уже готово было слететь острое словцо. Однако профессорша приблизилась к нему с таким искренним радушием, с таким благородным достоинством почтенной матроны и в немногих сердечных словах, шедших из глубины души, так искренне приветствовала друга своего Евгения, что Север сразу растерял всякую иронию и злорадство, и ему подумалось, что, возможно, он ошибается, а в жизни и вправду бывают такие существа и такие отношения, о которых нормальный житейский ум даже и не помышляет. Здесь следует заметить, что профессорша с первого взгляда производила чрезвычайно благоприятное впечатление на всех людей, способных оценить выражение благочестия и безыскусной искренности на ее лице, — выражение, которое отличает матрон с картин Альбрехта Дюрера, ибо своей внешностью она точь-в-точь походила на такую дюреровскую матрону. Итак, Север проглотил острое словцо, готовое сорваться у него с языка, и охота к насмешкам не вернулась даже и тогда, когда профессорша действительно пригласила его, поскольку время было послеобеденное, выпить вместе с Евгением чашечку кофе и выкурить трубочку хорошего табаку. Север возблагодарил небеса, когда вновь очутился на воле, ибо гостеприимство почтенной женщины, особая магия благороднейшего достоинства, исходившая от всего ее существа, так сильно на него подействовали, что поколебали его в самых глубоких его убеждениях. Да, вопреки собственной воле, Север почти поверил, что Евгений сможет обрести счастье в этом противоестественном браке со старухой, при одной мысли о котором ему делалось неприятно и жутко. И тем не менее — в жизни часто так бывает, что высказанное однажды вслух дурное предчувствие почти сразу же и сбывается. Так случилось и на этот раз, ибо уже на другой день Евгения настигло то самое ужасное проклятие — он стал посмешищем, что как бы накликал накануне Север. Странное жениховство Евгения сделалось известно всем, и, когда на следующее утро он пришел в университет на единственный курс лекций, который он еще посещал, то, естественно, увидел вокруг себя только смеющиеся лица. Более того, когда лекция закончилась, бедному Евгению пришлось до самого выхода идти сквозь строй студентов, и отовсюду слышалось: «Наше почтение, господин жених!.. Сердечный привет очаровательной невестушке… Гм! Должно быть, он сейчас на седьмом небе, этот счастливчик…» — и т. д. и т. п. Кровь ударила Евгению в голову; уже когда он выбрался на улицу, какой-то бурш крикнул ему вслед: «Привет твоей невесте, старой…» — и тут Евгений не выдержал, изверг из себя грубое ругательство, казалось, в нем пробудились все гневные фурии, он бросился на обидчика и ударил его кулаком в лицо, да так, что тот потерял равновесие и упал на спину. Парень тотчас же вскочил на ноги и пошел на Евгения, размахивая толстой узловатой дубиной, его поддержали и другие студенты, но тут senior, то есть старейшина студенческой корпорации, к которой принадлежали и Евгений, и оскорбивший его бурш, встал между ними и закричал во весь голос: — Прекратите сейчас же! Вы что, уличные мальчишки, чтобы размахивать кулаками и устраивать потасовки у всех на глазах? Какое вам, черт побери, дело, женится ли Евгений и кто именно его невеста? Марчелл оскорбил его невесту в нашем присутствии, в людном месте, да так вульгарно, что Евгений имел право и должен был ответить на оскорбление. Теперь Марчелл знает, как ему надлежит действовать, а если еще кому-нибудь неймется, он будет иметь дело со мной! Затем старейшина корпорации взял Евгения под руку и проводил до самого дома. — Ты, — говорил он ему по дороге, — храбрый парень, Евгений, и ты не мог поступить иначе. Но ты живешь слишком тихо и уединенно, так что тебя поневоле легко счесть за слабака. Если дело дойдет до драки, ты, вероятно, проиграешь; хоть смелости у тебя хватает, но практика отсутствует, а хвастун и забияка Марчелл — один из лучших наших бойцов. Он свалит тебя, держу пари, не позже чем с третьего удара. Я, со своей стороны, так этого не оставлю, я буду драться за тебя и за твое дело, будь уверен! — С этими словами старейшина покинул Евгения, не дожидаясь ответа. — Вот видишь, — сказал ему Север, — вот видишь, как быстро начали сбываться мои самые мрачные предсказания. — Замолчи! — воскликнул Евгений. — Кровь кипит у меня в жилах, я не узнаю себя, все мое существо рвется на части. Отец Небесный! Какой злой дух распалил во мне столь яростный гнев! Признаюсь тебе, Север, будь у меня в руках в тот момент смертельное оружие, я тут же проткнул бы им обидчика! Я и не предполагал, что в жизни может быть такой позор! — Что же, — сказал ему Север, — познание приходит с горьким опытом. — Оставь меня! — взорвался Евгений. — Оставь меня, с твоим хваленым опытом! Я знаю, что в жизни случаются внезапные ураганы, которые разрушают все, что создано терпеливым многолетним трудом. О-о! У меня такое чувство, что мои лучшие цветочки уже обломаны и бездыханными валяются у моих ног. Тут к Евгению заявился некий студент и вызвал его от имени Марчелла на поединок. Евгений пообещал быть на следующее утро в нужный час в условленном месте. — Но ты же никогда не держал в руках рапиру, как же ты собираешься драться? — удивленно спросил его Север. Евгений заверил друга, что никакая сила в мире не удержит его от этого поединка, он будет защищать свое дело, как требуют правила чести, а мужество и решимость возместят ему недостаток опыта. Север возразил, что в поединке на рапирах важнее не мужество, а сноровка, но Евгений остался при своем решении, добавив впрочем, что, возможно, он не такой уж неопытный боец, как все полагают. Тут Север обнял его и радостно воскликнул: — Наш старейшина прав, ты действительно храбрец, мой Евгений, но все же идти на верную смерть не следует! Я буду твоим секундантом и постараюсь защитить тебя, насколько смогу. Когда Евгений вступил на поле боя, смертельная бледность покрывала его лицо, но в глазах сверкал мрачный огонь и поза выражала мужественную решимость и спокойствие. Евгений немало поразил Севера и старейшину, когда неожиданно выяснилось, что он очень хороший фехтовальщик. Противники сошлись, но при первом натиске Марчелл не сумел его даже задеть, а когда они сошлись вновь, Евгений нанес Марчеллу меткий удар в грудь и поверг его на землю. Евгению необходимо было тотчас же удалиться с места дуэли, оставаться было рискованно, но он отказался бежать, заявив, что труса праздновать не намерен и пусть будет что будет. Марчелл, которого поначалу сочли мертвым, начал проявлять некоторые признаки жизни, и когда подоспевший хирург сообщил, что существует надежда на спасение, Евгений с Севером направились домой. — Прошу тебя, — воскликнул Север, — прошу тебя, помоги мне очнуться, скажи, что это не сон и я не грежу, когда смотрю на тебя. Вместо мирного, робкого Евгения передо мной предстал отважный герой, который дерется как опытный забияка бурш и при этом сохраняет мужество и спокойствие. — О мой Север, — ответил ему Евгений, — если бы небесам было угодно, чтобы все это и вправду оказалось лишь дурным сном! Но нет, водоворот жизни уже подхватил меня и несет; кто знает, на какие рифы еще швырнет меня темная сила, так что, смертельно раненный, я уже не смогу укрыться в своем раю, где мнил себя недоступным для темных злобных духов. — А эти духи, — подхватил Север, — эти злобные духи, что разрушают любой земной рай, что же они такое, как не наши собственные ошибки и заблуждения, которые сбивают нас с пути, обманывают наши ожидания и уводят в сторону от той жизни, что так радостно и ясно простиралась перед нами. Заклинаю тебя, Евгений, откажись от того решения, ибо оно тебя погубит! Я предупреждал тебя об опасности стать посмешищем, и с каждым днем ты будешь ощущать ее все сильнее. Ты храбр, решителен, и можно предсказать, что, поскольку смешную сторону твоего союза со старухой изменить нельзя, тебе придется еще не один, а добрый десяток раз драться на дуэли, вступаясь за честь невесты. Но чем отважнее ты будешь доказывать свое мужество и верность, тем несноснее будут становиться насмешки, тем более отвратительным ядом будут поливать тебя и твои дела. Весь блеск твоего студенческого героизма померкнет под покровом безнадежного филистерства, которым окутает тебя твоя невеста. Евгений попросил Севера более не говорить об этом, так как для него все решено, а на вопрос, где он научился так превосходно фехтовать, ответил, что должен благодарить за это своего покойного учителя, профессора Хельмса, который, как истинный бурш прежних времен, свято чтил искусство фехтования и вообще все обычаи и установления буршей. Почти каждый день, даже просто физических упражнений ради, Евгений должен был хотя бы часок фехтовать со стариком, и это дало ему достаточную практику, несмотря на то что он ни разу в жизни не посещал фехтовальные залы. Евгений узнал от Гретхен, что госпожи профессорши нет дома, у нее какие-то дела в городе, она не вернется даже к обеду, а только — вечером. Он нашел это странным, потому что не в ее привычках было покидать дом на столь длительное время. Углубившись в изучение серьезного ботанического труда, который только теперь случайно попался ему под руку, Евгений засел в кабинете профессора Хельмса, ставшем теперь его кабинетом, и неприятное, зловещее происшествие сегодняшнего дня почти исчезло из его памяти. Уже наступили сумерки, когда перед домом остановился экипаж, и вскоре в комнату Евгения вошла профессорша. Он был поражен, увидев ее: она предстала перед ним при полном параде, раньше она одевалась так лишь по великим праздникам. Тяжелое, ниспадающее пышными складками платье из черного муара, украшенное великолепными брабантскими кружевами, изящный старинный чепец, роскошное жемчужное ожерелье и такие же браслеты — все это придавало высокой и полной даме поистине царственный, внушающий глубокое почтение вид. Евгений вскочил со стула, необыкновенное явление профессорши странным образом всколыхнуло в его душе сегодняшние неприятности, и из его груди, помимо воли, вырвался крик: — О Господи!.. — Я все знаю, — торопливо сказала ему профессорша тоном, искусственное спокойствие которого лишь подчеркивало ее внутреннее волнение, — знаю все, Евгений, что произошло с вами со вчерашнего дня, и не могу, не в силах за что-либо вас осуждать. Хельмсу тоже пришлось однажды драться за мою честь на дуэли, в пору, когда я еще была его невестой; я узнала об этом много позже, когда мы были уже десять лет женаты, а ведь Хельмс был спокойным, богобоязненным юношей и, уж конечно, не желал ничьей смерти. Но так случилось, и я никогда не могла понять, почему этого нельзя было избежать. Женщина многое не в состоянии понять из того, что происходит на темной, оборотной стороне жизни, и, если она хочет остаться женщиной и блюсти свое достоинство и честь, ей необходимо смиренно и преданно доверяться мужчине, внимать всем его рассказам об опасностях и подводных камнях, которых он, как смелый лоцман, сумел избежать, и ни о чем его не спрашивать, ничем более не интересоваться. Но сейчас речь о другом. Ах, даже если плотские страсти в нас угасли и яркие краски жизни поблекли, разве от этого меньше понимаешь и принимаешь жизнь, разве, если твой дух обращен к вечному свету, ты уже не различаешь на чистой синеве неба мутные облака, поднимающиеся из болот, или внезапно набегающие грозовые тучи? Правда, когда мой Хельмс дрался за меня на рапирах, я была еще цветущей восемнадцатилетней девушкой, меня считали красивой, все ему завидовали, что у него такая невеста. А вы, Евгений, вам пришлось драться за почтенную матрону, защищать союз, который легкомысленный свет не может понять и одобрить и над которым смеются и издеваются все эти жалкие безбожники. Нет, так не должно быть! Я возвращаю вам ваше слово, милый Евгений, мы должны расстаться! — Никогда! — вскричал Евгений, упав перед профессоршей на колени и прижав ее руки к своим губам. — Почему я не имею права пролить свою кровь до последней капли за свою мать? — И, заливаясь горючими слезами, он молил профессоршу сдержать свое слово, и пусть благословение церкви незамедлительно сделает его ее сыном. — О я несчастный! — вырвалось у него затем. — Разве не все уже разрушено, не все мои надежды, не все мое счастье? Марчелл, возможно, уже мертв — и в ближайшие минуты за мной придут и меня поведут в тюрьму. — Успокойтесь, — сказала профессорша, и легкая улыбка возвратила ее лицу лучезарную ясность, — успокойтесь, мой дорогой благочестивый сын! Марчелл — вне опасности, клинок прошел так удачно, что не задел никаких важных органов. Несколько часов я провела у нашего достойного ректора. Он обсуждал этот случай со старейшиной вашей корпорации, с секундантами и несколькими студентами, которые были свидетелями вашего столкновения с Марчеллом. «Это не обычная глупая потасовка, — так выразился наш благородный старец. — Евгений не мог иным образом смыть позор тяжкого оскорбления, да и Марчелл тоже должен был действовать так, как он действовал. Будем же считать, что мне ничего не известно, а уж всякого рода доносчиков я сумею отвадить». Евгений издал громкий ликующий крик, и, захваченная моментом, когда, казалось, само небо вознаградило благочестивого восторженного юношу высшей степенью радости, вдова уступила его мольбам и согласилась, чтобы их свадьба была отпразднована как можно скорее. Ближе к вечеру, после того как самым тихим и скромным образом совершилось венчание, на улице перед домом профессорши послышался глухой шепот, бормотание, тихое хихиканье. Это собрались студенты. Охваченный гневом, Евгений побежал за рапирой. Побледневшая от страха профессорша не могла произнести ни слова. Но тут на улице прозвучал чей-то хриплый голос: — Если вы хотите, я поддержу вашу кошачью серенаду, которую вы собираетесь спеть во славу новоявленной парочки, но уж завтра пусть никто из вас не откажется станцевать со мной, покуда он сможет держаться на ногах! Студенты один за другим крадучись исчезали во тьме. Евгений выглянул из окна и при слабом свете фонаря узнал Марчелла, который, стоя посреди мостовой, дожидался, когда удалится последний студент. — Не знаю, — сказала профессорша после того, как их дом покинули немногие друзья покойного Хельмса, которые присутствовавши при венчании, — просто ума не приложу, что случилось с нашей Гретхен, почему она так горько плакала сегодня и не могла успокоиться. Верно, бедное дитя думает, что мы будем меньше ее любить и о ней заботиться. Нет, Гретхен всегда будет моей любимой доченькой! — так сказала профессорша и крепко обняла вошедшую в комнату Гретхен. — Конечно, — поддержал ее Евгений. — Гретхен — наше общее доброе и милое дитя, и она еще лучше всех нас изучит науку ботанику. — При этом он притянул девочку к себе и поцеловал ее в губки, чего прежде никогда не делал. Но Гретхен как неживая бессильно поникла в его руках. — Что с тобой, — испуганно вскричал Евгений, — что с тобой, милая Гретхен, ты, словно Mimosa pudica, вздрагиваешь и никнешь от любого прикосновения? — Бедная девочка наверняка заболела, — заключила профессорша, — холодный и сырой воздух в церкви не пошел ей на пользу. — И профессорша стала усердно втирать малышке в лоб взбадривающую жидкость. Гретхен с тихим вздохом открыла глаза и сказала, что ей почудилось, будто она вдруг ощутила сильный укол в сердце, но теперь уже все прошло. ГЛАВА ТРЕТЬЯ Тихая семейная жизнь. Выезд в свет. Испанец Фермино Вальес. Предостережения разумного друга Часы пробили пять, и последний сладкий утренний сон слетел с какого-то редкостного цветка, когда Евгений покинул свое ложе, влез в цветастый ботанический шлафрок профессора и с головой погрузился в занятия, покуда его не отвлек от них звон маленького колокольчика. Это произошло ровно в семь утра и было знаком того, что профессорша уже встала, оделась и утренний кофе готов и ждет Евгения в ее комнате. Туда и направился Евгений; пожелав профессорше доброго утра и поцеловав ей руку, как благочестивый малыш, который по утрам приветствует свою мать, Евгений с удовольствием взял со стола уже набитую курительную трубку и зажег ее специально скрученным бумажным жгутом, поднесенным ему Гретхен. За дружеской беседой они незаметно досидели до восьми, потом Евгений спустился в сад и вошел в оранжерею, где, насколько дозволяли погода и время года, занимался ботаническими работами до одиннадцати. После этого он обычно переодевался к обеду и ровно в двенадцать уже стоял у накрытого стола, на котором аппетитно дымилась суповая миска. Профессорша очень радовалась, когда Евгений ронял замечание вроде того, что рыба сегодня удачно приправлена, а жаркое просто тает на языке, и т. п. «Ты совсем как мой Хельмс, — восклицала она в восторге, — он тоже всегда хвалил мою кухню, не то что другие мужья, которым в любом кабаке вкуснее, чем дома! Да, милый Евгений, у вас тот же веселый и добродушный нрав, что и у моего незабвенного покойного мужа!» Тут начинались нескончаемые рассказы и вспоминались различные случаи из скромной, тихой жизни покойного, и профессорша становилась чуть ли не болтлива, а Евгений, которому все эти случаи были уже давно известны, всякий раз бывал заново растроган, и немудреная обеденная трапеза маленького семейства завершалась тем, что последние капли вина выпивались за светлую память профессора. Послеобеденные часы мало чем отличались от утренних. Евгений проводил их за своими штудиями, покуда в шесть часов семейство снова не собиралось вместе. Два часа, в присутствии профессорши, Евгений занимался с Гретхен, обучая ее той или иной науке или языкам. В восемь подавался ужин, а в десять они отправлялись на покой. Каждый день был неотличимо похож на другой, и только воскресенье вносило некоторое разнообразие, так как по воскресеньям Евгений, облачившись в тот или иной праздничный сюртук профессора, иногда весьма оригинальной расцветки и не менее оригинального покроя, шел после завтрака вместе с профессоршей и Гретхен в церковь, а после обеда — ежели благоприятствовала погода — они совершали прогулку в соседнюю, не слишком отдаленную деревушку. Так и тянулась эта непритязательная, почти монастырская жизнь, которой Евгений нисколько не тяготился, и ее распорядок, казалось, окончательно определился. Однако всякий раз, когда дух, опасно заблуждаясь относительно собственной физической природы, пребывает в печальном разладе с требованиями жизни, в человеке может зародиться некий разрушительный, болезнетворный элемент. Болезнью в данном случае позволительно назвать ипохондрическую самоудовлетворенность, от которой застыло и одеревенело бытие Евгения, подавляя его природную веселость, заставляя его казаться резким, холодным и отчужденным по отношению ко всему, что находилось вне его тесного домашнего круга. Поскольку он никогда теперь не покидал дома, кроме как по воскресеньям, под материнско-супружеским надзором профессорши, он совершенно перестал видеться со своими былыми друзьями: и сам к ним не ходил, и всячески избегал их посещений. Даже общество Севера, самого старого, испытанного друга, всякий раз так явно его пугало, что тот давно уже держался от него в стороне. — Ты теперь, в сущности, для нас все равно что умер. Однако пробуждение может убить тебя на самом деле! — так сказал Север, прощаясь с другом, когда они виделись в последний раз; но Евгению даже не пришло в голову задуматься над этими странными словами и над тем, что же Север, в сущности, хотел ему сказать. Следы душевного неблагополучия вскоре выразились в смертельной бледности, покрывшей лицо Евгения. Юношеский огонь в его глазах постепенно угас, он говорил теперь слабым и сиплым астматическим голосом, и когда люди видели его в праздничном наряде покойного профессора, им казалось, что это сам покойник встал из гроба, желая изгнать юношу из своих одежд и вновь занять его место. Напрасно профессорша в страхе за Евгения допытывалась, не чувствует ли он себя больным и не нужно ли позвать врача; Евгений уверял, что все в полном порядке и он никогда еще не чувствовал себя так хорошо. Как-то раз Евгений сидел в садовой беседке, углубившись в книгу, когда туда вошла профессорша, села напротив него и принялась молча и пристально на него смотреть. Занятый чтением, Евгений едва ли замечал ее присутствие. — Этого я не хотела, — наконец заговорила профессорша, — видит Бог, этого я не хотела, об этом я даже не думала и не помышляла. Евгений, пораженный непривычно резким звучанием ее голоса, испуганно вскочил со скамьи. — Евгений, — продолжала профессорша уже чуть мягче и приветливее, — вы совершенно отдалились от мира, ваш образ жизни — вот что разрушает и губит вашу юность! Вы полагаете, что мне не следует порицать вас за то, что вы живете в таком отшельническом уединении, что вы целиком посвятили себя мне и науке? Но это не так. Мне чужда мысль, что вы должны пожертвовать свои лучшие годы нашему союзу, который вы неправильно понимаете и который вовсе не требует от вас таких жертв. Евгений, вам необходимо вернуться в живую жизнь, поверьте мне, она не будет вам опасна при ваших благочестивых взглядах. В ответ Евгений заверил, что он испытывает отвращение ко всему, что находится вне его маленького мирка, его истинной родины, что пребывание среди людей его страшит, он чувствует себя среди них неуютно, и, наконец, он просто не знает, с чего начать, как ему действовать, чтобы выйти из одиночества. Профессорша, вновь обретя свой обычный дружелюбный тон, сказала ему, что профессор Хельмс не меньше его любил уединенную, посвященную углубленным научным занятиям жизнь, но тем не менее довольно часто, а в более молодые годы чуть ли не ежедневно посещал одну известную кофейню, где собирались ученые, писатели, но прежде всего — заезжие люди. В результате профессор находился в постоянном контакте с миром и с людьми, черпая там немало полезных сведений и для своей науки. Так же, без сомнения, следует поступать и ему, Евгению. Если бы профессорша не настаивала, Евгений вряд ли решился бы на то, чтобы и вправду нарушить свое затворничество. Кофейня, о которой упоминала почтенная дама, действительно была местом сбора различных представителей литературной богемы и ученого мира, и вместе с тем ее облюбовали заезжие иностранцы, так что по вечерам в ее залах всегда царили шумное веселье и непрестанная кутерьма. Можно представить себе, как странно было отшельнику Евгению впервые оказаться в таком пестром и шумном обществе. Однако его стесненность вскоре прошла, когда он обнаружил, что никто не обращает на него никакого внимания. Он чувствовал себя все более непринужденно, и его дерзость дошла до того, что он решился подойти к стоящему без дела кельнеру и заказать себе кое-какие освежающие напитки, а затем пробраться в курительную комнату и, усевшись в уголке, прислушиваясь к разговорам, закурить, по своему обыкновению, трубку. Только тогда он почувствовал себя вполне в своей тарелке и, странным образом взволнованный царящим вокруг радостным оживлением, начал безмятежно пускать в воздух колечки дыма. Поблизости от него вскоре занял место человек, чья одежда и манеры явно выдавали в нем чужеземца. То был мужчина в самом расцвете сил, росту скорее низкого, чем высокого, прекрасно сложенный, его движения были быстры и необычайно гибки, а лицо отличалось весьма своеобразным выражением. Этому человеку никак не удавалось объясниться с подошедшим кельнером: чем больше он старался, чем сильнее впадал в раж и гневался, тем чуднее звучали немногие немецкие слова, которые он с трудом из себя выдавливал. Наконец он воскликнул по-испански: «Клянусь, этот человек доконает меня своей глупостью!» Евгений хорошо понимал и неплохо говорил по-испански. Отбросив робость, он приблизился к незнакомцу и предложил ему свои услуги в качестве переводчика. Незнакомец окинул его проницательным взглядом, черты его смягчились, лицо озарилось приветливой улыбкой, и он заверил Евгения, что почитает за счастье встретить человека, объясняющегося на его родном языке, на котором обычно говорят столь редко, несмотря на то, что, пожалуй, это один из прекраснейших языков на свете. Он похвалил произношение Евгения и закончил тем, что предложил ему скрепить их знакомство, которым он обязан счастливому случаю, за стаканом доброго ароматного крепкого вина, из тех, что производят на землях его родины. Евгений покраснел, как застенчивый ребенок, однако, осушив пару стаканов душистого хереса, заказанного незнакомцем, ощутил, вместе с приятным теплом, разлившимся по телу, особое удовольствие от общения с жизнерадостным собеседником. Юноша не должен на него обижаться, сказал наконец незнакомец, после того как некоторое время молча и пристально разглядывал Евгения, но он вынужден признаться, что при первом взгляде внешность юноши глубоко его поразила. Юное лицо, явная образованность — все это находится в таком резком и непонятном противоречии с его старомодной одеждой; но, верно, существуют совсем особые причины, заставляющие человека так сильно уродовать свою внешность. Евгений вновь покраснел, одного взгляда на свои темно-коричневые рукава с обтяжными золотыми пуговицами на отворотах было достаточно, чтобы осознать, как сильно он выделяется среди всех присутствующих, особенно по сравнению с испанцем, одетым в черный сюртук по последней моде, из-под которого видна тончайшая белоснежная сорочка, не говоря уже о булавке с брильянтом на галстуке, которая, как показалось Евгению, была сама элегантность. Не дожидаясь ответа, испанец продолжал: хотя и не в его правилах выспрашивать людей об их жизненных обстоятельствах, но он не станет отрицать, что его новый друг вызвал у него неподдельный интерес, и должен признаться, что принимает Евгения за молодого ученого, которого одолевают разнообразные несчастья и заботы, о чем свидетельствуют его бледность, ввалившиеся щеки и старомодная одежда — наверняка подарок какого-то престарелого мецената, — которую его молодой друг вынужден носить из-за невозможности купить другую. Он, испанец, может и хочет оказать ему помощь, ибо относится к нему как к встреченному на чужбине земляку, а посему просит Евгения не таиться и быть с ним вполне откровенным, как со старым другом. Евгений покраснел в третий раз, теперь уже от чувства горечи и даже гнева на досадное недоразумение, причиной коего явился злополучный сюртук старого Хельмса; возможно, подобным же образом о нем судят все присутствующие в кофейне, а не только испанец. Гнев заставил его раскрыть свое сердце и развязать язык. Евгений без утайки выложил незнакомцу свою историю, говорил о профессорше с энтузиазмом, который внушала ему его искренняя детская любовь к почтенной матроне, заверил, что считает себя счастливейшим человеком и желает, чтобы теперешнее положение длилось до самой его смерти. Испанец все это внимательно выслушал, после чего заговорил веско и авторитетно: — Я тоже был некогда одинок, еще более одинок, чем вы, и, пребывая в таком одиночестве, которое принято называть безутешным, полагал, что судьба уже не имеет на меня никаких видов. Но волны жизни взметнулись, меня подхватил их водоворот, угрожая низвергнуть в бездну. Вскоре я, однако, вынырнул, отважный пловец, и плыву теперь, радостный и счастливый, в серебряном потоке, не страшась пагубной глубины, скрытой под волнами. Только на самом верху, на гребне волны, понимаешь жизнь, чье первое требование гласит: радостно вкушай все услады! Так осушим же наши бокалы за веселье, за светлое наслаждение жизнью! Евгений чокнулся с испанцем, хотя не вполне его понял. Слова, произнесенные незнакомцем на мелодичном испанском языке, звучали как чужая, хотя и проникающая до самых глубин музыка. Евгений чувствовал, что его странным образом влечет к новому другу, хотя он сам не понимал, почему. Рука об руку новые друзья вышли из кофейни. В тот момент, когда они расставались, на улице показался Север и, узнав Евгения, был до того изумлен, что замер на месте. — Скажи, — произнес подошедший Север, обращаясь к Евгению, — скажи мне, дружище, во имя неба, что все это значит. Ты — посещаешь кофейню? Ты — в коротких отношениях с чужеземцем? К тому же ты выглядишь таким возбужденным и разгоряченным, словно только что явно выпил стаканом больше, чем диктует благоразумие. Евгений поведал другу, как все это вышло: как профессорша настояла на том, чтобы он посещал кофейню, и как он познакомился там с иностранцем. — Ишь ты, какую проницательность и знание жизни проявляет профессорша! — воскликнул Север. — Видит, что птенец оперился, и посылает его учиться летать! О, мудрая старая женщина! — Прошу тебя, — возразил Евгений, — не злословь о моей матери, которая желает только моего спокойствия и счастья и которой я, благодаря ее доброте, обязан знакомством с прекраснейшим человеком. Мы как раз только что расстались. — С прекраснейшим человеком? — перебил его Север. — Ну, что касается меня, то я не доверил бы этому человеку и понюшки табаку. Он, кстати, испанец, секретарь испанского графа Анхельо Мора, который недавно сюда приехал и поселился в том красивом особняке возле городских ворот, который, как тебе известно, принадлежал разорившемуся банкиру Овердину. Но ты, верно, все это знаешь от него самого. — Вовсе нет, — возразил Евгений, — мне и в голову не пришло расспрашивать его об имени и состоянии. — Истинно широкий космополитический взгляд на вещи, мой добрый Евгений, — смеясь, продолжал Север. — Этого субъекта зовут Фермино Вальес, он, без сомнения, мошенник, ибо всякий раз, как я его видел, мне чудилось в нем какое-то коварство, а кроме того, я встречал его при очень странных и сомнительных обстоятельствах. Остерегайся его и будь с ним осторожен, благочестивый профессорский сынок! — Я уже заметил, — с неудовольствием сказал Евгений, — что ты намеренно меня ранишь и злишь своими жестокими суждениями о людях, но меня ты не собьешь с толку, я доверяю лишь голосу, звучащему в моей душе, и только его приказу я намерен следовать. — Да будет так! — сказал на это Север. — Да охранят тебя небеса, чтобы твой внутренний голос не оказался фальшивым оракулом! Евгений сам не мог понять, как это стало возможным, что вся его душа, весь его внутренний мир с первых минут так раскрылись перед незнакомым испанцем, и, хоть он приписывал власти момента то странное волнение, в котором тогда пребывал, он все же вынужден был признать, что образ чужеземца сразу же проник в его душу и прочно в ней поселился. Нечто таинственное, даже чудесное, открывшееся ему в этом человеке, подействовало на него с поистине волшебной силой; должно быть, это таинственное и послужило причиной того странного недоверия, которое испытывал к испанцу Север. На следующий день, когда Евгений опять появился в кофейне, чужеземец, казалось, давно уже с нетерпением его поджидал. Несправедливо, сказал он, что вчера он не ответил доверием на доверие Евгения и ничего не рассказал ему о собственной жизни. Его зовут Фермино Вальес, он испанец по рождению и в настоящее время является секретарем испанского графа Анхельо Мора, которого встретил в Аугсбурге и с которым приехал сюда. Евгений ответил ему, что все это он уже узнал вчера от одного из своих друзей, по имени Север. Мгновенно щеки испанца вспыхнули, на них появился багровый румянец, который, однако, столь же быстро исчез. Затем испанец заговорил язвительным, полным иронической горечи тоном: — Вот уж не думал, что люди, до которых мне никогда в жизни не было и не будет никакого дела, оказывают мне честь знать меня. Но все же я сомневаюсь, что ваш друг может рассказать вам обо мне больше, чем я сам. И далее Фермино Вальес, не таясь, поведал новому другу, что, едва выйдя из нежного детского возраста и поддавшись коварным уговорам могущественных родственников, он ушел в монастырь и принял обет, против которого вскоре восстала его душа. Более того, подвергаясь опасности претерпевать в будущем невыразимые вечные муки, без малейшей надежды на спасение, он все же не смог противостоять необоримому желанию вновь очутиться на свободе и, когда благосклонная судьба предоставила ему для этого случай, ухитрился сбежать из монастыря. Живо, в ярких красках Фермино описывал суровую жизнь в ордене, чьи правила сотворило изобретательное безумие крайнего фанатизма, и противопоставлял ей свою позднейшую жизнь в миру, такую богатую и разнообразную, какую только можно предположить у одаренного разумом авантюриста. Евгений словно оказался в четко очерченном магическом пространстве, ему представилось, что в волшебном зеркале мечты он различает этот новый, незнакомый ему мир, населенный блестящими фигурами, и незаметно в его груди проснулось страстное желание самому принадлежать этому миру. Он заметил, что его безудержное восхищение многим из рассказанного, в особенности тот или иной наивный вопрос, от которого он не мог удержаться, вызывают у испанца улыбку, и лицо юноши залила краска стыда. Ему в голову пришла убийственная мысль, что в свои мужские лета он все еще остается ребенком. Как неизбежно и должно было случиться, испанец с каждым днем обретал все большую власть над неопытным Евгением. Едва только приближался привычный час, Евгений нетерпеливо спешил в кофейню и задерживался там теперь все дольше и дольше, ибо, хоть он сам себе в этом не признавался, его страшило возвращение из шумного, веселого мира в безрадостную пустынь. Фермино сумел ловко расширить то малое пространство, в коем он до сих пор общался со своим новым другом. Он посещал теперь с Евгением театр, общественные гуляния, и обычно вечер заканчивался в каком-нибудь ресторане, где горячительные напитки доводили и без того возбужденного Евгения до буйной веселости. Поздно ночью он приходил домой, бросался на кровать, но не для того, чтобы спокойно уснуть, как бывало прежде, но чтобы предаваться неясным, будоражащим душу грезам, и перед ним представали картины, которые в былые дни, верно, привели бы его в ужас. Утром он чувствовал себя разбитым и утомленным, не способным к занятиям наукой, и лишь по мере того, как стрелки вновь приближались к заветному часу, когда он обычно отправлялся на встречу с Фермино, все чувства его разладившейся жизни оживали вновь, и его неудержимо влекло из дому. Как-то раз, когда Евгений уже собрался было отправиться в кофейню, он, по обыкновению, заглянул к профессорше, чтобы наскоро попрощаться. — Входите, Евгений, мне необходимо с вами поговорить, — почти выкрикнула, вставая ему навстречу, почтенная дама, и той, каким она произнесла эти слова, был полон такой строгости и непривычной серьезности, что юноша буквально остолбенел от внезапного замешательства. Он вошел в комнату; ему был непереносим взгляд профессорши, в котором глубокое огорчение сочеталось с непоколебимым достоинством. Профессорша спокойно и твердо указала юноше на то, что он все больше и больше соблазняется весьма предосудительным образом жизни, попирающим честность, добрые нравы и порядок, и что все это рано или поздно неизбежно приведет его к гибели. Возможно, утверждая это, старая женщина судила о юношеской жизни слишком сурово, исходя из нравов прежних, более благочестивых, времен, но, так или иначе, в своей длинной строгой речи она была порой столь резка и категорична, что, кажется, перешла все границы разумного. Это, как обычно, привело к обратному результату, ибо чувство неправоты, которое поначалу охватило юношу, уступило место горечи и недовольству, более того, в нем крепло убеждение, что, собственно говоря, он не столь уж виноват, так как никогда еще не поддавался никакой недозволенной слабости. И, как водится, упрек профессорши не достиг глубины сердца, но отскочил от груди провинившегося, не оказав на него ни малейшего воздействия. Когда почтенная дама закончила свой суровый выговор, заключив его холодной, почти презрительной фразой: «Впрочем, идите куда хотите и делайте что хотите!» — в Евгении с новой силой вспыхнула мысль, что в свои мужские лета он все еще остается ребенком. «Жалкий школяр, неужто тебе никогда не избавиться от розги?» — нашептывал ему его внутренний голос. Евгений, не помня себя, выскочил из дому и помчался к кофейне. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Сад графа Анхельо Мора. Восторг Евгения и страдания Гретхен. Опасное знакомство Дух, обуреваемый глубочайшим внутренним недовольством и раздираемый противоречивыми чувствами, обычно замыкается в себе; поэтому, когда Евгений уже стоял у порога кофейни, он, вместо того чтобы войти в нее, вдруг решительно поворотил назад и зашагал прочь, словно неосознанно стремясь вырваться на волю. Вскоре он достиг широких решетчатых ворот незнакомого загородного сада, откуда на него хлынули поистине бальзамические ароматы. Евгений заглянул сквозь решетку и замер от изумления. Казалось, могущественное волшебство перенесло сюда все редкостные деревья и кустарники из далеких разнообразных климатических зон, и все они произрастали здесь и цвели в невиданном разнообразии красок и форм, словно пустили ростки в родной, привычной почве. Вдоль широких дорожек, пересекавших волшебный сад, также росли чужеземные растения, которые Евгений знал лишь по названиям и по картинкам. Те цветы, которые он так заботливо выхаживал в своей оранжерее, росли здесь на воле в таком изобилии и пышности, которых он даже не мог себе вообразить. Через главную аллею, идущую от ворот, взгляд Евгения проник до широкой круглой площадки, посреди которой был устроен мраморный фонтан с фигурой Тритона, устремляющего вверх хрустальные водяные струи. По дорожкам важно прогуливались серебряные павлины, а в закатных лучах солнца купались золотые фазаны. Неподалеку от ворот росла необыкновенная роскошная Datura Fastuosa (дурман великолепный), с огромными, пышными, благоухающими цветами в форме воронки. Евгений со стыдом вспомнил о жалком подобии этого роскошества, произрастающем в их саду. Это было любимое растение профессорши, и, начисто позабыв о своей обиде, юноша подумал: «Ах, если бы моя добрая матушка могла заиметь такой экземпляр Datura Fastuosa». Тут, словно принесенные на крыльях вечерних зефиров, из далеких кустов поплыли звучные аккорды незнакомого инструмента, и вслед за тем к небесам взмыли чарующие, божественные звуки женского голоса. Это была одна из тех мелодий, какую способен извлечь из своей груди лишь любовный восторг дочери юга, — испанский романс, исполняемый скрытой от глаз чудесной певицей. Сладкая, невыразимая боль, страстное томление, жаркое желание охватили юношу; он был опьянен этими чувствами, они открыли ему путь в незнакомую волшебную страну мечтаний и предчувствий. Он опустился на колени и крепко прижал голову к решетке. Шаги, приближавшиеся к воротам, спугнули его; он поспешил уйти, чтобы чужие не увидели его в столь взволнованном состоянии. Несмотря на опустившиеся сумерки, он застал Гретхен в саду, прилежно занятую уходом за растениями. Не поднимая глаз, девочка произнесла тихим, робким голоском: — Добрый вечер, господин Евгений! — Что с тобой? — воскликнул Евгений, заметив необычную подавленность девочки. — Что с тобой, милая Гретхен? Взгляни на меня! Гретхен посмотрела на него, но в тот же миг из глаз ее полились прозрачные, чистые слезы. — Что с тобой, милая Гретхен? — повторил Евгений, взяв в свои ладони руку девочки. Казалось, внезапная боль пронзила все ее существо, она вся задрожала, грудь бурно вздымалась и опускалась, плач перешел в громкие рыдания. Удивительное чувство, куда более сильное, чем сострадание, охватило юношу. — Ради всего святого! — заговорил он встревоженным, полным участия тоном. — Ради всего святого, что с тобой, милая Гретхен? Ты, верно, больна, очень больна! Подойди ко мне, сядь, прошу тебя, доверься мне! Говоря так, Евгений подвел девочку к садовой скамье, посадил ее рядом с собой и все повторял, тихонько сжимая ей руку: — Поведай мне все, моя милая Гретхен! Подобно розовому мерцанию пробудившегося утра, сквозь слезы девочки пробилась милая робкая улыбка. Гретхен глубоко вздохнула, боль, казалось, отступила, и душа исполнилась неизреченной радости и сладкой печали. — Дело в том, — тихонько прошептала она, все еще не поднимая глаз, — дело в том, что просто я такая глупенькая и наивная, и все это, наверное, только моя фантазия! Одна лишь фантазия! И, однако же, — воскликнула она, и слезы вновь закапали из ее глаз, — все это так… все это так! — Возьми себя в руки, милая Гретхен! — произнес озадаченный Евгений. — Доверься мне, дитя, расскажи, что у тебя за неприятности, что тебя так расстроило. Прошло немало времени, прежде чем Гретхен смогла заговорить. Она рассказала Евгению, что в его отсутствие в их сад через калитку, которую они позабыли запереть на засов, внезапно вошел незнакомец и стал настойчиво спрашивать Евгения. Был он какой-то странный и особенный с виду, а на девочку поглядел такими пронзительными и горящими глазами, что у нее по телу вмиг побежали мурашки и она не могла двинуть ни рукой, ни ногой. Употребляя самые причудливые слова, которые она едва понимала, так как незнакомец плохо говорил по-немецки, он стал задавать ей вопросы о том о сем, а под конец спросил… — тут Гретхен внезапно замолчала, и ее щеки запылали, как огненно-красные лилии. Когда Евгений стал настаивать, чтобы она ему непременно все, все рассказала, она поведала, что под конец незнакомец спросил ее, достаточно ли сильно она любит господина Евгения. «Всей душой, — ответила она, — я люблю его всей душой и всем сердцем!» Тогда незнакомец совсем вплотную подошел к ней и вновь окинул ее таким неприятным, отвратительным взглядом, что она невольно опустила глаза. Более того, он осмелился нагло и бесстыдно похлопать ее по щечкам, так что она чуть не умерла от стыда, и при этом сказал: «Ты славная, хорошенькая малышка. Будь умница, будь умница, сильно любить!» — а затем так мерзко засмеялся, что у нее сердце задрожало. В этот момент к окну подошла госпожа профессорша, и незнакомец спросил, не она ли является супругой господина Евгения. Когда профессорша пояснила, что она Евгению не супруга, а мать, гость, скептически усмехаясь, воскликнул: «Гляди-ка, красивая женушка, добрая женушка! Малышка, ты, верно, ревнуешь?» И он снова нагло и злобно засмеялся, такого смеха она еще никогда в жизни не слышала. После этого еще раз внимательно поглядел на госпожу профессоршу и быстро вышел из сада. — Но во всем этом, — заговорил Евгений, — во всем этом, милая Гретхен, я не вижу ничего, что могло бы тебя так сильно огорчить и встревожить. — Боже милостивый! — воскликнула Гретхен. — Боже милостивый! Как часто рассказывала мне покойная матушка, что черти бродят по нашей земле в человечьем обличье, сеют плевелы среди пшеницы и заманивают добрых людей в свои губительные сети! Ведь этот незнакомец, господин Евгений, ведь он был сам дьявол, точно, он самый… Гретхен умолкла. Евгений давно уже смекнул, что незнакомец, так испугавший и расстроивший Гретхен, был не кто иной, как его новый друг — испанец Фермино Вальес, и Евгений очень хорошо понял, что именно хотела сказать ему Гретхен. Немало этим смущенный, он малодушно спросил, действительно ли с некоторого времени его поведение так сильно изменилось. И тут душа Гретхен внезапно раскрылась: все, решительно все устремилось наружу. Девочка горько упрекала Евгения, что, находясь дома, он теперь постоянно хмурится, замыкается в себе, скуп на слова, а порой кажется таким серьезным и мрачным, что она даже не осмеливается с ним заговорить. Он давно уже не находит времени преподавать ей по вечерам, а эти занятия были ей так милы, так милы… они были самое лучшее, что она знала в жизни!.. Он давно уже не радуется их прекрасным растениям и цветам, подумать только, вчера он не удостоил ни единым взглядом только что распустившиеся бальзамины, а ведь она сама, сама, без всякой помощи, за ними ухаживала. Вообще он уже больше не тот добрый, не тот хороший… — Слова Гретхен захлебнулись в новом потоке слез. — Успокойся, дитя мое, это и вправду одна твоя безумная фантазия! — сказал на это Евгений, пристально посмотрел на Гретхен, которая как раз поднялась со скамьи, и вдруг волшебный туман, застилавший его взор, рассеялся, он впервые увидел, что перед ним не дитя, не девочка, а шестнадцатилетняя девушка в расцвете юного очарования. От изумления Евгений не мог вымолвить ни слова. Лишь спустя некоторое время, опомнившись, он тихо произнес: — Успокойся, моя хорошая, все изменится. — После чего тихонько прокрался из сада, вернулся в дом и, неслышно ступая, поднялся по лестнице. Хотя страдания Гретхен и ее глубокое отвращение к незнакомцу взволновали Евгения и заставили его сердце усиленно биться, одновременно возросла и его неприязнь к профессорше, ее одну он винил во всем, считая ответственной за слезы и страдания девочки. Когда Евгений вошел в комнату профессорши, она хотела с ним заговорить, но он прервал ее бурными упреками: она-де вбила в голову девочки несусветную чушь, невежественный бред, она заранее осудила его друга, испанца Фермино Вальеса, которого вовсе не знает и никогда не узнает, ибо масштаб его личности слишком велик для ограниченного мирка старой профессорши. — Значит, все зашло уже так далеко! — с горечью и искренним страданием проговорила старая дама, воздев вверх молитвенно сложенные руки и обратив взор к небесам. — Уж не знаю, — раздраженно ответил ей Евгений, — что вы этим хотите сказать, но со мной, по крайней мере, дело вовсе не зашло так далеко, уж поверьте, я не вожу компанию с чертом! — Но это так! — вдруг решительно заявила профессорша, возвысив голос. — Это так, Евгений, вы уже угодили в дьявольскую западню! Темная сила уже имеет над вами власть, черт уже тянет к вам свою когтистую лапу, чтобы столкнуть вас в геенну огненную на вечную погибель! Евгений, молю вас, откажитесь от дьявола и его злокозненных дел! Ведь это ваша мать вас молит и заклинает… — Ужели я обречен, — с горечью перебил ее Евгений, — ужели обречен быть заживо погребенным в этих четырех стенах? Ужели обречен пожертвовать своей молодой, цветущей жизнью? Разве те невинные удовольствия, что предлагает мне свет, являются делами дьявола? — Нет, — воскликнула профессорша, бессильно поникнув на стуле, — нет, конечно же, нет, но… Тут в комнату вошла Гретхен и спросила, собираются ли госпожа профессорша и господин Евгений ужинать, все уже давно готово. Хмурые и притихшие, обуреваемые враждебными мыслями, они сели за стол, не в силах продолжать начатый разговор. На следующее утро Евгению принесли от Фермино Вальеса записку следующего содержания: «Вы были вчера у ворот нашего сада. Почему же Вы не зашли? Увы, Вас заметили слишком поздно, чтобы успеть пригласить. Не правда ли, Вы увидели настоящий рай для ботаника? Сегодня вечером Вас будет ждать у тех же ворот Ваш преданный друг Фермино Вальес». По словам кухарки, записку передал ужасный с виду, совершенно черный человек; вероятно, то был мавр, находящийся в услужении у графа. Сердце Евгения радостно встрепенулось при мысли, что ему вскоре предстоит войти в райский сад, полный изумительных чудес. Он снова услышал небесные звуки, плывущие из-за кустов, и грудь его вновь задрожала от пылкого желания. Душа Евгения приободрилась, дурное настроение мгновенно покинуло его. За завтраком он рассказал, где он накануне был и как чудесно изменился сад банкира Овердина, тот, что расположен сразу же за городскими воротами; сейчас им владеет граф Анхельо Мора, и этот сад превратился поистине в несравненный волшебный ботанический эдем. Сегодня вечером его любезно пригласил прийти туда его друг Фермино Вальес, и он увидит собственными глазами все то, что знал лишь по учебным пособиям и картинкам. Евгений пространно описывал чудесные, доставленные из далеких тропических зон деревья и кустарники, называл их по именам, выразил глубокое удивление, узнав, что они могут расти в открытой почве, лишенные привычных климатических условий. Он дошел в своем описании до цветов и трав, уверяя, что все в этом саду необычайно и явно привезено с далекой чужбины, например, ему ни разу в жизни не попадалась Datura Fastuosa, подобная той, что растет в саду графа. Граф, должно быть, владеет какими-то таинственными волшебными секретами, иначе просто нельзя понять, как можно было осуществить такое за столь короткий срок, ведь граф поселился здесь совсем недавно. Затем Евгений заговорил о чарующих небесных звуках женского голоса, доносившихся откуда-то из-за кустов, и закончил описанием необыкновенного блаженства, которое при этом испытал. Пребывая в радостном волнении, Евгений не замечал, что на протяжении всей трапезы говорил он один, а профессорша и Гретхен, погруженные в свои мысли, угрюмо молчали. Когда завтрак окончился, профессорша, выйдя из-за стола, проговорила спокойным и рассудительным тоном: — Евгений, вы пребываете в весьма возбужденном и опасном состоянии! Сад, который вы описываете с таким пылом и чудеса коего приписываете исключительно магическим секретам неизвестного графа, существует в этом виде уже много лет, и его редкостное великолепие, с этим я должна согласиться, является заслугой одного умелого чужеземного садовника, состоявшего на службе у банкира Овердина. Я неоднократно бывала в том саду с моим дорогим Хельмсом, но он считал, что все там уж слишком искусственно, и от принуждения, которому подвергается природа, вынужденная терпеть столь несвойственное ей фантастическое соединение противоположностей, у него щемило сердце. Евгений весь день считал минуты; наконец солнце опустилось к горизонту, и он смог отправиться в дорогу. — Врата погибели открыты! Ее служитель стоит наготове, чтобы принять жертву! — выкрикнула ему вслед профессорша, вне себя от горя и гнева; Евгений заверил ее, что надеется возвратиться с места погибели живым и невредимым. — Но человек, который принес записку, выглядел таким черным, таким отвратительным, — заметила Гретхен. — Так что это мог быть, — улыбаясь, продолжил за нее Евгений, — только сам Люцифер или, по крайней мере, его камердинер, не так ли? О Гретхен, Гретхен! Когда наконец ты преодолеешь свой детский страх перед трубочистом? Гретхен сильно покраснела и опустила глаза, а Евгений, не мешкая, удалился. Евгений долго не мог прийти в себя, громко выражая свое восхищение неисчерпаемым ботаническим богатством и великолепием, открывшимся ему в саду графа Анхельо Мора. — Не правда ли, Евгений, — сказал наконец Фермино Вальес. — Не правда ли, на свете есть еще много сокровищ, которые тебе неизвестны? И здесь все выглядит несколько иначе, чем в саду твоего профессора? Надобно заметить, что друзья давно уже закрепили свой союз братским обращением на «ты». — Даже не говори, — ответил Евгений, — даже не поминай это убогое, пустынное место, где я, подобно чахлому ростку, вынужден влачить свое жалкое, безрадостное существование! Но здешнее великолепие… эти растения… эти цветы… Остаться здесь, жить здесь… Фермино выразил мнение, что, ежели Евгений пожелает поближе сойтись с графом Анхельо Мора, чему он сам (Фермино) готов споспешествовать, мечты юноши могли бы вскоре осуществиться, — конечно, при условии, что он сможет расстаться со своей профессоршей, хотя бы на то время, пока граф живет здесь. — Однако, — продолжил Фермино насмешливым тоном, — это, видимо, невозможно. Разве в силах такой молодой супруг, как ты, не пылать от любви и хотя бы на миг решиться прервать свое неземное блаженство? Я видел вчера твою женушку. Она и вправду, несмотря на свои почтенные лета, очень зоркая проворная бабенка. Просто удивительно, как долго в сердцах некоторых женщин не гаснет факел Амура. Ответь мне только, Евгений, каково тебе в объятиях твоей Сары, твоей Нинон? Ты ведь знаешь, у нас, у испанцев, немыслимое воображение, так что, когда я думаю о твоем супружеском счастье, я и сам пылаю. Ты ведь не ревнив?.. Острая, убийственная стрела насмешки вонзилась в грудь юноши. Он вспомнил о предостережениях Севера, почувствовал, что, если примется сейчас объяснять истинный характер своих отношений с профессоршей, это только раззадорит испанца и его злобная ирония станет еще язвительнее. И Евгений вновь осознал как нельзя яснее, что фальшивая, обманчивая иллюзия сбила с толку его, неопытного юношу, и испортила ему жизнь. Он молчал, но жаркая краска стыда выдала испанцу, как сильно подействовали на Евгения сказанные им слова. — Здесь красиво, — продолжал Фермино Вальес, не дожидаясь ответа гостя, — здесь очень красиво, просто великолепно, это так, но не следует называть и твой сад пустым и безрадостным. Вчера именно в твоем саду я обнаружил нечто, что, поверь мне, превосходит все цветы и растения на земном шаре. Надеюсь, ты понимаешь, о ком я говорю: о той девчушке ангельского вида, что живет в твоем доме. Сколько малышке лет? — Шестнадцать, должно быть, — пробормотал ошеломленный Евгений. — Шестнадцать! — повторил Фермино. — Шестнадцать лет — наилучший возраст для здешних мест! В самом деле, как только я увидел девчушку, мне многое стало ясно, милый Евгений! Ваш маленький домашний очаг — настоящая идиллия, все так мирно и дружно, и добрая старушка, верно, довольна, что у ее муженька хорошее настроение, не так ли? Ответь, Евгений, неужто девчушка еще невинна? Кровь бросилась Евгению в голову при этом бесстыдном вопросе. — Твой вопрос — дерзкое кощунство! — гневно напустился он на испанца. — Грязь не может запятнать небесную чистоту зеркала, которому подобна незамутненная душа девочки! — Ладно, будет тебе! — сказал Фермино, и в его взгляде, исподтишка брошенном на юношу, промелькнуло коварство. — Будет тебе, не надо горячиться, мой юный друг! Незамутненное ясное зеркало легче всего вбирает в себя все образы мира, а эти образы… но я вижу, у тебя нет охоты говорить о малышке, что ж, я замолкаю. На лице Евгения в самом деле выразилась горькая досада, его хорошее настроение вмиг куда-то улетучилось. Да, теперь и ему Фермино вдруг представился неприятным и жутким, в душе Евгения уже зрела мысль, что Гретхен, прозорливое дитя, возможно, была не так уж не права, когда испанец показался ей воплощением сатанинского начала. Но в этот момент, подобно морским волнам, из зарослей хлынули звучные аккорды, и юноша услышал тот самый голос, что вчера пробудил в его груди восторг и сладостную печаль. — О Боже праведный! — воскликнул он, замерев на месте. — Что с тобой? — спросил Фермино, но Евгений не ответил, он самозабвенно внимал пению, пребывая наверху блаженства. Фермино бросал на юношу пытливые взгляды; казалось, он стремился проникнуть в самую глубину его души. Когда пение наконец смолкло, Евгений глубоко вздохнул; словно лишь теперь сладкая печаль смогла изойти из его стесненной груди, на его глазах показались слезы. — Мне сдается, — сказал Фермино с улыбкой, — что пение сильно тебя взволновало. — Откуда, — восторженно спросил Евгений, — откуда эти небесные звуки? Ведь их не могла исторгнуть грудь смертного создания? — Ты ошибаешься, — ответил Фермино. — То была графиня Габриэла, дочка моего хозяина. Она бродит по саду, распевая испанские романсы, как принято в наших краях, и аккомпанирует себе на гитаре. Тут внезапно из-за темных кустов появилась сама графиня Габриэла, держа в руках гитару, и остановилась прямо перед Евгением. Надобно сказать, что графиню Габриэлу, бесспорно, во всех отношениях можно было назвать красавицей. Пышные формы, уверенный, победоносный взгляд огромных черных глаз, непостижимая грация, удивительный серебристый тембр голоса — все говорило о том, что эта женщина родилась под южным небом. Подобные прелести часто бывают опасны, но всего опаснее они для неопытного юнца: это непередаваемая выразительность лица и всего облика юной женщины, в которой уже пробудилось и пылает мощное любовное пламя. Ко всему этому добавляется еще и удивительное искусство, с помощью которого красавица, охваченная любовным жаром, умеет так выбрать себе наряд и украшения, что гармония целого лишь высвечивает и усиливает прелесть каждой частности. Поскольку в этом отношении графиня Габриэла не знала себе равных и была подобна самой богине любви, не удивительно, что ее появление поразило и без того взволнованного Евгения, как удар молнии. Фермино представил юношу графине в качестве недавно обретенного друга, который к тому же великолепно понимает и говорит по-испански и одновременно является превосходным ботаником, по каковой причине здешний сад доставляет ему ни с чем не сравнимое удовольствие. Евгений в ответ лишь смущенно пробормотал что-то невразумительное, в то время как графиня и Фермино обменялись многозначительными взглядами. Габриэла внимательно посмотрела на юношу, а у него в тот миг было единственное желание — пасть перед ней ниц. Тут Габриэла передала гитару Фермино и повисла на руке Евгения, мило объясняя ему, что она тоже немного разбирается в ботанике, но охотно послушала бы его объяснения относительно того или иного редкого цветка, а посему настоятельно просит его еще раз прогуляться с нею по саду. Дрожа от сладостной робости, Евгений бродил с графиней по дорожкам; всего свободнее он чувствовал себя, когда графиня спрашивала его о каком-нибудь редком растении и он мог пускаться в научные объяснения. Сладостное дыхание графини касалось его щеки; электрическая теплота пронизала все его тело, наполнив его таким неизъяснимым восторгом, что он не узнавал самого себя, словно стал совсем другим человеком. Все плотнее и темнее становились завесы, которые ночь набрасывала на поля и леса. Фермино напомнил, что пришла пора посетить графа в его покоях. Евгений был вне себя от замешательства, он бурно прижал руку графини к своим губам, резко повернулся и зашагал прочь, словно подгоняемый ветром, с ощущением такого блаженства, которого прежде никогда не ведал. ГЛАВА ПЯТАЯ Сновидение. Губительные подарки Фермино. Утешение и надежда Можно догадаться, что сумятица, возникшая в душе Евгения, не дала ему заснуть всю долгую ночь. Когда же за окном наконец забрезжило утро, он впал в странную дремоту, более всего похожую на дурман, некое пограничное состояние между сном и бодрствованием. И тут ему вновь привиделся в ослепительном сиянии, в невероятной прелести образ невесты, который уже однажды являлся ему в сновидении, и это вновь вызвало в нем ужасную внутреннюю борьбу, из которой тогда он вышел победителем. «Как, — вопрошало видение сладостным голоском, — как, ты бежишь меня? Ты сомневаешься, что я твоя? Ты считаешь, что счастье любви навеки потеряно для тебя? Подними же глаза! Благоухающими розами, цветущими миртами украшен наш брачный чертог! Приди же, мой возлюбленный, мои сладостный жених, я жду тебя! Прильни к моей груди!» Легко, словно дыхание, на лице невесты проступили черты Гретхен, но когда фигура приблизилась, простирая руки, чтобы его обнять, он увидел, что это — графиня Габриэла. Охваченный неистовым жаром, Евгений также хотел обнять небесное видение, но на него словно напал ледяной столбняк, он не мог пошевелиться, в то время как видение все бледнело, испуганно дрожало и, казалось, испускало предсмертные вздохи. Из груди юноши вырвался крик ужаса. — Господин Евгений, господин Евгений! Проснитесь, вы кричите во сне, вам снится что-то страшное! — прозвучал у его уха чей-то громкий голос. Евгений очнулся от своего сонного состояния, яркое солнце светило ему прямо в лицо. Слова, пробудившие его, произнесла служанка, она же сообщила ему, что с утра к ним уже приходил незнакомый господин и имел разговор с госпожой профессоршей, а сейчас госпожа профессорша находятся в саду. Они очень беспокоятся из-за долгого сна господина Евгения, так как предполагают, что молодой господин заболели. Кофе уже готов и накрыт в саду. Евгений быстро оделся и спустился в сад, стараясь подавить возбуждение, вызванное зловещим сном. Он был немало удивлен, найдя в саду профессоршу, склонившуюся над великолепным, царственным экземпляром Datura Fastuosa и вдыхавшую сладостный аромат ее пышных, воронкообразных цветов. — Ай-ай-ай, соня, сколько можно спать! — упрекнула его профессорша. — Знаете ли вы, юноша, что здесь уже побывал ваш иностранный друг и хотел с вами поговорить. Признаюсь, я была не права в своем отношении к этому испанскому господину и придала слишком большое значение своим недобрым предчувствиям! Подумать только, милый Евгений, этот роскошный куст Datura Fastuosa ваш друг приказал доставить сюда из графского сада, потому что слышал от вас, что я особенно люблю это растение. Значит, находясь в том раю, вы думали о своей матушке, милый Евгений? Прекрасная Datura получит у нас достойный уход… Евгений не знал, что ему думать о поступке Фермино. Он почти готов был поверить, что испанец хотел подобной любезностью загладить незаслуженно злую насмешку, которую он позволил себе, говоря о брачном союзе Евгения, истинного характера которого он не понимал. Профессорша сообщила Евгению, что испанец вновь приглашает его прийти вечером в графский сад. Мягкое добродушие, исходившее сегодня от почтенной дамы, подействовало на истерзанную душу юноши как целительный бальзам. Ему ведь казалось, что его чувство к графине Габриэле является столь возвышенным, что не может иметь ничего общего с его привычными жизненными потребностями. Евгений не считал это чувство обычной любовью, связанной с чувственным желанием или любовным наслаждением. Более того, он находил, что его чувство будет даже оскорблено малейшим намеком на плотское вожделение, хотя тот ужасный сон должен был бы навести его на совсем иные мысли. В результате Евгений был в это утро таким веселым и радостным, каким домашние давно уже его не видели, и старая профессорша была слишком простодушна, чтобы заметить в его веселости непонятную напряженность. Только Гретхен, прозорливое дитя, не изменила своего мнения, что господин Евгений сделался совсем другим, нежели прежде, тогда как профессорша искренне поверила, что юноша наконец-то освободился от всего чуждого и наносного и возвратился в свой привычный мир. — Ах, — говорила малышка, — все же он относится к нам совсем не так, как прежде. Он только делает приветливый вид, чтобы мы не спрашивали его о том, о чем он не хочет нам говорить. Евгении нашел своего друга в одном из помещений большой теплицы, где тот занимался фильтрованием каких-то жидкостей, которые он затем разливал в маленькие колбочки. — Я работаю, — сказал Фермино вошедшему юноше, — в сущности, по твоей прямой специальности, хотя и совсем иначе, чем ты это когда-либо делал. Он рассказал Евгению, что занят тайным изготовлением разнообразных субстанций, которые способствуют особой красоте, улучшают внешний вид растений, цветов, кустов и т. д., оттого в их саду все так цветет и благоухает. Фермино открыл маленький шкафчик, в котором Евгений увидел большое количество разнообразных колбочек и коробочек. — Здесь, — пояснил Фермино, — находится целое собрание тайных средств, чье действие может тебе показаться поистине удивительным. То были либо эликсир, либо порошок, которые, будучи примешаны к земле или к воде, необыкновенно улучшали цвет или аромат того или иного цветка, придавали пышность и красоту тому или иному растению. — Попробуй, например, — продолжал Фермино, — попробуй добавить несколько капель этого сока в воду, затем обрызгай этой водой из лейки, подобно легкому дождику, Rosa centifolia, и ты поразишься, как быстро и необыкновенно пышно распустятся ее бутоны. Но еще поразительнее действие этого, похожего на пыль, порошка. Его засыпают в чашечку цветка, он смешивается там с пыльцой и усиливает цветочный аромат, не изменяя его природы. Этот порошок неоценим для многих видов — например, для той же Datura Fastuosa, но использовать его следует очень осторожно. Крошечная щепотка, половина того количества, что содержится в этой колбочке, мгновенно отправит на тот свет самого здорового и сильного человека, причем выглядеть это будет как внезапный нервный удар, без каких-либо признаков отравления. Возьмите, Евгений, я дарю вам этот порошок. Пусть ваши опыты с ним будут удачными, но будьте осторожны и помните о том, какой опасной силой обладает эта невидимая, лишенная цвета и запаха, субстанция. Фермино протянул Евгению маленькую, плотно закупоренную колбочку, которую тот, заметив в саду графиню Габриэлу, машинально сунул в карман. Надобно сказать, что графиня Габриэла, внешне — сама любовь и сладострастие, в совершенстве обладала искусством прирожденного кокетства, которое дарит лишь предвкушение наслаждения и тем пробуждает в любящей груди неугасимую жажду и пылкую страсть. Благодаря своему умелому поведению кокетка неуклонно разжигала в груди юноши все более мощный и всепожирающий пожар. Теперь лишь те часы, те мгновения, что он проводил с ней, воспринимались им как истинная жизнь; его дом казался ему унылым узилищем, профессорша — злым духом, благодаря примитивному обману сбившим его с толку и заманившим в это мрачное узилище. Он не замечал ни глубокую, молчаливую скорбь, снедавшую профессоршу, ни слезы, проливаемые Гретхен, когда он не удостаивал ее даже взглядом и не отвечал ни на одно ее ласковое слово. Так минуло несколько недель. Как-то утром Фермино вновь появился в доме Евгения. Во всем его существе ощущалась странная напряженность, указывавшая на то, что произошло нечто необычное. После нескольких незначащих слов он пристально взглянул на Евгения и произнес резким, подчеркнуто ироническим тоном: — Евгений… ты любишь графиню, и обладать ею — предел твоих мечтаний? — Несчастный! — вне себя, вскричал Евгений. — Несчастный! Убийственной рукой ты рассекаешь мне грудь и уничтожаешь мой рай! Ах, что я говорю? Нет! Ты вырываешь безумного из ослепляющего его опьянения. Я люблю Габриэлу… люблю ее так, как еще ни один человек здесь не любил… но эта любовь ведет меня лишь к гибельному концу! — С этим я не могу согласиться, — холодно произнес Фермино. — Обладать ею, — повторил Евгений, — о Боже, обладать ею! Жалкий нищий, мечтающий завладеть брильянтом из перуанских копей! Неудачник, влачащий среди мелочной, убогой обстановки свою никем не понятую, пропащую жизнь! Человек, у которого нет за душой ничего, кроме пылкого желания и безутешного отчаянья… И она… она… Габриэла! — Евгений, — продолжал Фермино, — я, право, не знаю, почему твоя, хотя и достойная некоторого сожаления жизнь делает тебя таким малодушным. Любящее сердце должно гордо и дерзко стремиться к высшей награде. — Не надо, — перебил его Евгений, — не пробуждай во мне призрачных надежд, которые могут лишь усугубить мои страдания! — Гм, — возразил Фермино, — уж не знаю, назвать ли призрачной надеждой или безутешным страданием, если человеку отвечают на его любовь ответной любовью, да еще такой страстной, которая может вспыхнуть только в груди женщины. Евгений был готов вспылить. — Спокойно, — удержал его Фермино, — ты дашь волю своим чувствам, когда я все скажу и удалюсь, а пока внимательно меня выслушай! — Мне совершенно достоверно известно, — продолжал Фермино, — что графиня Габриэла искренне тебя любит; любит страстно, с тем всепожирающим, сокрушительным огнем, что может пылать лишь в сердце испанки. Она живет одним тобой, принадлежит одному тебе! Так что не такой уж ты жалкий бедняк, не такой уж пропащий неудачник, погрязший в мелочном, убогом существовании; нет, любовь Габриэлы одаряет тебя бесконечным богатством, ты стоишь у врат сверкающего рая, он для тебя открыт! Не думай, что твое общественное положение воспрепятствует соединению с графиней. Существуют некоторые обстоятельства, которые вполне могут заставить гордого испанского графа позабыть о своем высоком рождении и от всей души пожелать принять тебя в качестве зятя. Да, дорогой мой Евгений, если бы только некто открыл тебе все эти обстоятельства, я бы мог избегнуть подозрения, что злонамеренно многое от тебя утаиваю. Но — увы! — пока мне лучше молчать. Лучше и потому, что именно сейчас над твоей любовью нависла мрачная, темная туча. Можешь не сомневаться, что я ничего не сказал графине о твоей семейной жизни, и мне совершенно непонятно, откуда она смогла проведать, что ты женат, да еще на старухе, которой за шестьдесят. Габриэла открыла мне свое сердце, она вне себя от отчаянья и муки. То она проклинает мгновение, когда впервые тебя увидела, и осыпает тебя проклятиями; то вновь называет тебя нежнейшими именами и оплакивает себя и свою безумную любовь. Она не хочет тебя больше видеть, так она… — Милостивый Боже! — вскричал Евгений. — Разве есть для меня более жестокая смерть? — Так она решила в первые мгновения своего любовного отчаяния и безумия, — плутовски улыбаясь, продолжил Фермино. — И все же я надеюсь, что сегодня в полночь ты ее увидишь. В этот час в нашей теплице расцветет цереус, редчайший сорт кактуса, огромные цветы которого, как тебе известно, начнут увядать уже с первыми лучами солнца. Насколько граф терпеть не может пряный, едкий аромат этих цветов, настолько их обожает графиня Габриэла. Вернее сказать, склонная к мечтательности душа Габриэлы видит в таинственности этого цветения величественную мистерию любви и смерти: в единую ночь почти мгновенное воспарение к мигу величайшего блаженства и столь же быстрое увядание. Несмотря на свои боль и отчаянье, графиня непременно придет сегодня вечером в теплицу, где я тебя предварительно спрячу. Подумай сам о средствах, с помощью которых ты наконец сможешь освободиться от своих оков, бежать из своей темницы. Все это я препоручаю твоей любви и твоей путеводной звезде. Тебя мне жаль больше, чем графиню, и потому я приложу все усилия, чтобы помочь тебе достигнуть полного счастья. Едва Фермино оставил юношу, как к нему в комнату вошла профессорша. — Евгений, — сказала она с глубокой, повергающей в уныние серьезностью почтенной матроны, — Евгений, так далее между нами продолжаться не может! И тут в голове юноши, подобно яркой молнии, блеснула внезапная мысль, что их союз не так уж нерасторжим, ведь причиной судебного развода могла бы явиться хотя бы разница в возрасте. — Да, — воскликнул он с торжествующей насмешкой, — да, госпожа профессорша, вы совершенно правы, так далее продолжаться не может! Пришел конец нашим отношениям, порожденным безрассудным обманом, влекущим меня к гибели. Разлука… развод… я согласен на все! — Как? — проговорила она дрожащим голосом. — Меня, которая сама тебя предостерегала, когда ты предпочел безумную мирскую жизнь спокойствию и миру в душе, меня, свою любящую мать, ты хочешь сделать беззащитной жертвой злобных насмешек и издевательств? Нет, Евгений, ты так не поступишь! Ты не посмеешь! Сатана ослепил тебя! Опомнись, приди в себя! Неужто Дело дошло до того, что ты ненавидишь свою мать, заботившуюся о тебе и лелеявшую тебя, ничего не желавшую, кроме твоего теперешнего и вечного блага? Неужто ты действительно хочешь теперь со мной расстаться? Ах, Евгений, для нашего развода не потребуется земного судьи! Скоро, очень скоро это свершится, Небесный Отец отзовет меня из этой печальной земной юдоли. Когда, позабытая своим сыном, я буду покоиться во гробе, тогда и наслаждайся вновь обретенной свободой… тем призрачным счастьем, что сулят тебе соблазны мирского бытия. Голос профессорши пресекся и утонул в потоке слез, которые она медленно стирала с покрасневших глаз носовым платком. Сердце юноши еще не настолько окаменело, чтобы его не могла пронять такая глубокая и мучительная скорбь почтенной дамы. Евгений понял, что любой его шаг к разводу не только принесет ей позор, но и, возможно, смерть. Нет, таким путем он не хотел обрести свободу. Он решил затаиться, терпеть, гибнуть, но… «Габриэла!» — вдруг громко зазвучало у него в мозгу, и в душе вновь вспыхнула неудержимая, лютая злоба к старухе. ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ Была темная, душная ночь. Дыхание природы обозначалось шорохом черных кустов, а на далеком горизонте, как огненные змеи, вспыхивали молнии. Всю местность вокруг графского сада наполнял удивительный аромат расцветшего цереуса. Опьяненный любовью и жарким всепоглощающим желанием, Евгений стоял у ворот сада; наконец появился Фермино, отпер ворота и провел его в скудно освещенную теплицу, где предложил спрятаться в темном, неосвещенном углу. Прошло немного времени, и в теплицу, в сопровождении Фермино и садовника, явилась Габриэла. Все трое встали перед великолепно расцветшим кактусом, и садовник стал пространно сообщать все сведения об этом удивительном растении и о том, сколь много труда и искусства требуется, чтобы обеспечить за ним полноценный уход. Наконец Фермино удалился и увел с собой садовника. Габриэла стояла, словно погруженная в сладкие грезы, затем глубоко вздохнула и тихо проговорила: — Ах, если бы я могла жить… и умереть, как этот цветок! О Эухеньо!.. Услыхав свое имя, юноша не выдержал: внезапно выскочив из своего укрытия, он бросился к ее ногам. Габриэла непроизвольно издала громкий крик и хотела бежать, но юноша заключил ее в объятия со всей силой отчаянья и безудержной страсти, и она тоже обвила его шею своими лилейными руками. Ни слова… ни звука… одни только пламенные, жаркие поцелуи! Но вот послышались чьи-то приближающиеся шаги, графиня в последний раз крепко прижала юношу к своей груди. — Стань свободным… стань моим! Либо быть с тобой, либо смерть! — прошептала она чуть слышно, затем мягко отстранила его и выбежала из теплицы. Фермино нашел друга одурманенным, чуть не лишившимся от восторга рассудка. — Разве я обещал тебе слишком многое? — сказал наконец испанец, когда Евгений, казалось, пришел в себя. — Разве можно быть любимым жарче, чем ты? Но после столь вдохновляющего любовного экстаза я должен, дружище, позаботиться о твоих земных потребностях. Хотя любящие обычно не придают значения прочим земным радостям, позволь мне все же, прежде чем наступит утро и ты вернешься домой, немного тебя подкрепить. Евгений все еще механически, будто во сне, последовал за другом в ту самую комнату, где однажды видел его занимающимся химическими экспериментами. Он попробовал пряные, сильно наперченные кушанья, которые были там расставлены, но еще больше ему понравилось огненное вино, которого его заставил выпить Фермино. Темой их разговора, как можно себе представить, была Габриэла, одна только Габриэла. В груди юноши пробудились сладкие надежды на любовное счастье с графиней. Настало утро, Евгений собрался уходить, Фермино проводил его до садовых ворот и на прощанье сказал: — Помни, мой друг, слова Габриэлы: «Стань свободным, стань моим!» Прими же наконец решение, которое быстро и уверенно приведет тебя к желанной цели! Я говорю «быстро», так как послезавтра с рассветом мы уезжаем. Проговорив это, испанец захлопнул ворота и удалился по боковой дорожке. У Евгения пресеклось дыхание, он не в силах был сдвинуться с места. Она уезжает, уезжает, а он не сможет последовать за нею! Все надежды его рухнули, словно от внезапного удара молнии. Наконец он собрался с силами и пустился бежать, неся в сердце смерть. Все жарче и яростнее вскипала в его жилах кровь, когда он возвратился в свой дом; казалось, стены готовы были рухнуть на него, он выбежал в сад. Он увидел прекрасный цветущий куст Datura Fastuosa; каждое утро над его цветами склонялась профессорша, вдыхая их бальзамический аромат. Адские мысли внезапно ударили ему в голову, сатана завладел им, юноша вытащил из кармана колбочку, которую дал ему Фермино и которая все еще была при нем, открыл ее и, отвернув лицо, высыпал порошок прямо в чашечку цветка. Ему показалось, что все вокруг него заполыхало огнем; Евгений в испуге отбросил колбочку и кинулся прочь, не чуя под собой ног, он бежал и бежал все дальше, пока не свалился без сил в близлежащем лесу. Его состояние напоминало путаный, тяжелый сон. Голос зла внутри него отчетливо произнес: «Чего же ты ждешь? Отчего медлишь? Дело сделано, ты можешь торжествовать! Ты свободен! Беги же к ней, к ней, к той, которую ты получил ценой своего блаженства, ценой вечного спасения, но высшее земное наслаждение, неописуемый восторг любви — все это теперь твое!» — Я свободен, она — моя! — ликуя, громко вскричал Евгений, вскочил с земли и что было мочи помчался к саду графа Анхельо Мора. Был жаркий полдень, садовые ворота он нашел запертыми, на его стук никто не вышел. Он должен, должен поскорее ее увидеть, заключить в свои объятия, безмерно насладиться вновь обретенным счастьем, первым мгновением столь дорого купленной свободы! Напор чувств придал ему ловкости, он перелез через высокую стену. В саду стояла мертвая тишина, никто не ходил по дорожкам. Наконец Евгению показалось, что из одного павильона доносится тихий шепот. «О, если бы это была она!» — радостно подумал юноша. Его вновь пронзило сладким трепетом неудержимого желания. Он подкрался к павильону, заглянул через стеклянные двери… и увидел Габриэлу, сплетенную в бесстыдном объятии с Фермино! Возопив, как дикий зверь, пораженный смертельной стрелой, он бросился на дверь, вышиб ее, но в тот же миг его сковал ледяной холод беспамятства и он тяжело упал на каменный порог павильона. — Выбросьте этого помешанного! — прозвучало у него в ушах; он почувствовал, что его хватают и волокут с невероятной силой, затем вышвыривают за ворота, которые со звоном за ним захлопываются. Евгений подполз к воротам и судорожно вцепился в решетку, выкрикивая страшные проклятия Фермино и Габриэле. В ответ вдали прозвучал грубый, оглушительный хохот, и юноше почудилось, что чей-то голос отчетливо произнес: «Datura Fastuosa!» Скрежеща зубами, Евгений бессмысленно повторил: «Datura Fastuosa!» — и вдруг милосердный луч надежды проник в его душу, он вскочил и пустился бежать обратно в город, к своему дому. На лестнице ему повстречалась Гретхен, которая ужаснулась его дикому, растерзанному виду. Его голова была вся изранена осколками стекла, кровь струйками стекала со лба, растерянный взгляд, да и весь его вид свидетельствовали об ужаснейшем внутреннем смятении. Милое дитя лишь смотрело на него, не в силах вымолвить ни слова, он же, крепко схватив ее за руку, спросил диким голосом: «Гретхен, матушка уже была сегодня в саду?» — после чего, одолеваемый смертельным испугом, стал выкрикивать, запинаясь: «Гретхен… сжалься надо мной, не молчи… Ответь, матушка уже была сегодня в саду?» — Ах, милый господин Евгений, — наконец ответила ему Гретхен, — нет, матушка сегодня еще не была в саду. Она было хотела спуститься, но на нее напал какой-то непонятный столбняк. Она плохо себя почувствовала, осталась в своей комнате и снова легла в постель. — Милосердный Боже! — вскричал Евгений, падая на колени и простирая руки. — Милосердный Боже, благодарю Тебя, Ты сжалился над отверженным грешником! — Но, милый господин Евгений, — спросила удивленная Гретхен, — что такого ужасного произошло? Евгений ничего ей не ответил, он уже бежал вниз по лестнице в сад, где бросился к пышно расцветшей Datura Fastuosa, вырвал смертоносное растение из земли и яростно растоптал все его цветы. Он нашел профессоршу сладко дремлющей. «Да, — сказал он сам себе, — власть ада сломлена, искусство сатаны оказалось бессильным против этой святой женщины!» Затем он удалился в свою комнату: полное изнеможение и упадок сил взяли над ним верх и подарили покой. Но вскоре перед его мысленным взором вновь восстал во всех отвратительных подробностях тот адский обман, который сулил ему теперь неминуемую гибель. Ибо Евгений полагал, что свое преступление он может искупить не иначе, чем добровольной кончиной. Но этой кончине должно предшествовать нечто иное: месть, ужасная месть! С тупым, предвещающим беду спокойствием, которое обычно следует за яростной бурей и во время которого созревают ужаснейшие решения, Евгений вышел из дому и купил в лавке пару отличных двуствольных пистолетов, пороху и свинцовых пуль. Он зарядил пистолеты, сунул их в карман и направился прямиком к саду графа Анхельо Мора. Ворота были открыты настежь. Евгений даже не заметил, что возле них выставлена полицейская стража; он хотел было войти, но чьи-то руки обхватили его сзади. — Куда ты? Что тебе там надо? — прозвучал знакомый голос; за его спиной был Север, это он задержал Евгения. — Разве у меня, — спросил Евгений безнадежным, полным мрачного отчаянья тоном, — разве у меня на лбу столь явственно видна печать Каина? Разве ты сразу же заподозрил, что я намерен совершить убийство? Север подхватил друга под руку и мягко повлек его прочь от ворот. — Не спрашивай меня, дорогой Евгений, откуда мне все известно, но я и вправду знаю, как сатанинскими уловками тебя заманили в губительные сети, как дьявольский обман сбил тебя с толку и теперь ты желаешь отмстить чудовищному злодею. Но твоя месть запоздала. Только что оба злоумышленника: мнимый граф Анхельо Мора и его сообщник, беглый испанский монах Фермино Вальес, арестованы стражей и находятся на пути в резиденцию. В женщине, что выдавала себя за дочь графа, узнали итальянскую танцовщицу, которая во время последнего венецианского карнавала подвизалась на подмостках театра Сан-Бенедетто. Север замолк, дав Евгению несколько мгновений, чтобы прийти в себя, а затем решительно взял друга под свою опеку, как это свойственно прямым и сильным натурам. Он мягко убеждал юношу, что такова уж земная жизнь, что человек часто не в силах противостоять соблазнам злых сил, но небеса приходят нам на выручку и чудесным образом нас спасают, дабы грешник мог покаяться и обрести утешение. От всех этих речей застывшие в отчаянье чувства Евгения понемногу оттаяли, юноша дал волю слезам, позволил Северу взять у себя из кармана пистолеты и разрядить их в воздух. Евгений сам не заметил, как они с Севером вскоре очутились перед комнатой профессорши; юношу все еще сотрясал панический страх, он мнил себя отпетым злодеем. Захворавшая профессорша лежала в постели. Она мягко и ласково улыбнулась вошедшим друзьям и заговорила с Евгением: — Увы, недоброе предчувствие меня не обмануло. Но из адской бездны вас спас пресветлый Господь. Я прощаю вам все, милый Евгений, но, Отец Небесный, мне ли говорить о прощении, разве не должна я возложить вину и на саму себя? Ах, только сейчас, в мои преклонные лета, мне открылось, сколь прочными узами связан человек со всеми своими земными потребностями и законами природы. И эти узы нельзя порвать, ибо они даны нам волей Всевышнего. Да, Евгений, дерзким кощунством с моей стороны было желание пренебречь справедливыми требованиями жизни, вытекающими из самой природы человека, высокомерием было полагать, что мы с вами выше этих требований. Не вы, а я виновата, и я должна искупить свой грех и впредь терпеливо сносить насмешки злых людей. Евгений, я возвращаю вам свободу. Тут юноша, совершенно истерзанный жгучими угрызениями совести, опустился на колени перед ее кроватью и, покрывая ее руки слезами и поцелуями, поклялся, что никогда, никогда не оставит свою матушку и только надеется, что теперь, когда он снова будет жить в атмосфере ее благочестия, ее святого миролюбия, он сумеет заслужить прощение за свои грехи. — Добрый мой сынок, — сказала профессорша с улыбкой, полной небесного просветления и любви, — я чувствую, что скоро, очень скоро небеса вас вознаградят. Как выяснилось, и это было весьма примечательно, испанский монах еще прежде расставил Северу те же самые ловушки, что и простодушному Евгению, но если простак Евгений в них сразу угодил, то более прозорливый и опытный Север легко их избежал. Конечно, тут вмешался и счастливый случай, ибо Север получил сведения из резиденции о сомнительных целях мнимого графа и его приспешников. Оба, граф и Фермино, оказались тайными эмиссарами пресловутого ордена иезуитов, а ведь главный принцип этого ордена как раз и состоит в том, чтобы везде и повсюду вербовать себе сторонников и надежных шпионов. Первоначально Евгений привлек внимание беглого монаха своим знанием испанского языка, но при более близком знакомстве монах понял, что имеет дело с исключительно неопытным, простодушным юнцом, который к тому же живет в неестественных и противоречащих нормальной жизни условиях, так что на него легко влиять и сделать из него послушное орудие для целей ордена. Известно ведь, что орден иезуитов, вербуя своих сторонников, издавна прибегал к самым диковинным мистификациям: ничто не связывает человека крепче, чем совершенное преступление, и потому Фермино полагал, что разумнее всего пробудить в юноше дремлющие любовные страсти, а затем уж подвигнуть его на злодейское убийство и тем самым обречь вечному проклятию. Вскоре после описанных здесь событий профессорша начала все сильнее недомогать, затем окончательно слегла и уже не вставала с постели. Как и покойный Хельмс, она мирно уснула вечным сном, держа за руки Гретхен и Евгения, в ту пору, когда все цветы уже отцвели и с деревьев и кустарников облетела листва. Когда гроб с телом профессорши несли на кладбище, в душе Евгения вдруг ожило страшное воспоминание о его кощунственном преступлении. Хотя это деяние и не имело последствий, Евгений не мог не винить себя в злостном покушении на жизнь матушки, и его душу продолжали терзать фурии ада. Лишь верному другу Северу в конце концов удалось хотя бы внешне немного его успокоить, но внутри его по-прежнему снедала мучительная хандра. Он почти не покидал своей комнаты, ни с кем не встречался и лишь кое-как поддерживал свои бренные силы. Так продолжалось несколько недель. Однажды в комнату к нему неожиданно вошла Гретхен в дорожном платье и дрожащим голосом сказала: — Я пришла проститься, милый господин Евгений! Моя родственница из городка, что находится в трех милях отсюда, хочет снова взять меня к себе. Живите счастливо и будьте… — Она оказалась не в силах закончить фразу. Внезапно грудь юноши пронзила чудовищная боль, и сквозь эту боль прорвалось жаркое пламя чистой любви. — Гретхен! — воскликнул он. — Гретхен, если ты покинешь меня, я умру мучительной смертью отчаявшегося грешника!.. Гретхен… будь моей! Ах, какое верное сердце забилось ему навстречу, как давно и преданно, сама того не сознавая, Гретхен любила его. Почти теряя сознание от сладостной робости, от неземного блаженства, прелестная девушка прильнула к его груди. В этот миг вошел Север и, увидев счастливых влюбленных, объявил серьезно и торжественно: — Евгений, ты обрел светлого ангела, который вернет мир твоей измученной душе, и ты познаешь блаженство на этом и на том свете. notes Примечания 1 Особо нежный сорт мимозы, чьи лепестки и листочки сворачиваются при малейшем прикосновении. ( Пример. автора .). 2 Живой гербарий ( лат .). 3 Andante — в умеренном темпе, allegro — в быстром темпе ( ит .): музыкальные термины.
