Нурмурад вдруг запнулся, и зябкое нехорошее ощущение в который уж раз за сегодняшний вечер тронуло сердце, холодком потекло по телу. Он быстро подошел к сестре, взял ее за плечи, развернул лицом к себе. Она смотрела прямо, глаз не прятала.

— Почему ты спросила о нем?

— Я собираюсь за него замуж…

VI. НУРМУРАД

Воскресный день был солнечным и многолюдным. Нурмурад брел по городу куда глаза глядят, он злился и недоумевал, чему это радуются люди, куда они торопятся. Ему торопиться было некуда, и шел он медленно, словно вьюк верблюжий нёс. А может, и в самом деле тяжким грузом было обещание, данное отцу с матерью? Неделя прошла, а у него такое ощущение, словно его обокрали, словно мир поблек и все потеряло свой смысл, стало неинтересным и ненужным. Он сам ладонью закрыл свое солнце, но ведь солнце-то ладонью не закрыть!..

Нурмурад не был суеверен, подшучивал над приметами и предчувствиями, хотя и читал в журналах, что наука делает попытки проникнуть в область подсознательного, иррационального, интуитивного. Однако сейчас он меньше всего был склонен сомневаться в интуиции и, вспоминая недавнее прошлое, почему-то все чаще и чаще возвращался мыслями в «марсианский сон»: инопланетянка в его объятиях обернулась туркменской девушкой — не в руку ли сон?

Он посидел немного на уличной скамейке, но ему стало казаться, что прохожие смотрят ча него сочувственно и осуждающе, так как знают о его малодушии, о минутной слабости, которая, как небольшой камень, покатилась с горы и потащила за собой грохочущую лавину.

Захотелось курить. Он пошарил по карманам, попытался вспомнить, куда заходил, где мог оставить сигареты. Не вспомнилось. Мысли скреблись, как черепаха в углу деревянного ящика, — бессмысленно, тупо, безнадежно.

Он встал и пошел дальше — от взоров, прохожих, от собственной тоски. По пути заглянул в кафе, чтобы купить сигарет. Заодно спросил рюмку коньяку и сел за угловой столик. «Как черепаха в ящике», — невесело подумал он.

Коньяк обжег горло, теплым мягким жаром вспыхнул в голодном желудке. «Я трудился и воевал на двух войнах не за свое, а за твое счастье, — негромко и доверительно говорил отец. — Ты выучился, стал начальником, уважаемым человеком, и сердце мое радуется не напрасно прожитой жизни. Могу ли я допустить, чтоб споткнулся ты на ухабе, который по молодости лет и по торопливости своей не видишь? Могу ли равнодушно смотреть, как ты и свою и чужую судьбу пытаешься ушибить об угол, который легко обойти?» Отец деликатничал, мать была откровеннее: «Сыночек, кровиночка моя, как с такой невесткой людям на глаза покажусь? Что родственникам скажу? Мне легче живой в могилу лечь!» Логика матери сознанием не воспринималась, но горе ее было неподдельным, горьким горем, и это угнетало больше всего. Ну что ж, теперь им легко, их груз ты переложил на свои плечи. Тащи его в одиночку и не жалуйся, потому что не на кого тебе жаловаться — и шея была твоя и топор был в твоих руках.

Нурмурад торопливо, прямо у стойки, опрокинул еще одну рюмку, спросил бутылку коньяка и, поймав подвернувшееся такси, поехал на свое лобное место — к Айджемал.

— Здравствуй] — сказал он с порога, стараясь выглядеть бодрым и непринужденным. — Как тут жизнь течет без меня? Что нового под этой крышей? Целая неделя прошла, как я тут последний раз был, целая вечность. Выпить хочу с тобой — вот отличный коньяк, пять звездочек! Что-нибудь вкусненькое готовила сегодня? Я голоден, как целая бригада после сверхурочной работы, я прямо погибаю от голода! Если немедленно не дашь мне хлеба, я умру у тебя на глазах!

Он говорил, а она смотрела на него так же пристально и недобро, как Карагыз в черном оконном отражении, смотрела — словно пыталась проникнуть в подтекст, в тайный смысл слов, которые ничего не объясняли, а скорее скрывали что-то, как скорлупа скрывает то ли ядрышко ореха, то ли наточенную червем труху.

— Не слышу фанфар и возгласов ликования, — закончил Нурмурад, понимая, что переборщил, и оттого чувствуя себя гаже гадкого.

А она смотрела и смотрела, уже не на него, а сквозь него, в какую-то недальнюю даль. Смотрела и медленно, трудно понимала, что наступил наконец тот день, тот час, в неизбежности которого она не сомневалась, ждала его, хотя и таила робкую надежду на «а вдруг». Нет, не строила Айджемал иллюзий насчет Нурмурада, не девочкой она была, чтобы принимать его мужскую любовь в романтическом ореоле, не обольщалась радужным обманом мечты. Жизнь есть жизнь, и в ней не только жаркие объятия ночи, но и холодная рассудочность дня, и надо мириться с тем, с чем и стыдно и невозможно бороться.

Когда они были вдвоем, она не думала о том, что любовь их недолговечна. И, лишь оставаясь одна, глотала невольные слезы, представляя, чем кончится их связь. В такие минуты она пыталась внушить себе антипатию, ненависть к Нурмураду. Но не могла ненавидеть, потому что женская интуиция, какая-то неосознанная материнская жалость к нему подсказывали: а ему разве легче? Разве обманывает он тебя?

— Сейчас накрою на стол, — сказала она. — Зачем ты выпил? Сам же говорил, что от спиртного мутит.

— Скверно иногда бывает, — пожаловался он. — Так скверно, что не знаешь, куда деть себя, и хмель кажется спасением.

— Он еще никогда никого не спас.

— Не знаю. Говорят, слабохарактерные люди под влиянием хмеля обретают мужество, способность на смелые, героические поступки.

— У тебя появилась необходимость совершить подвиг?

— Не знаю. Может быть.

— Я не могла бы помочь? Или хоть разделить твой гнет?

— Не знаю, — в третий раз повторил он это сакраментальное заклятие робких и слабых духом. — Дашь ты мне что-нибудь перекусить?

Она отвела глаза в сторону, чтобы он не ухитрился прочитать ее мысли — нехорошие они были, нелестные для него.

— Дам.

Через минуту она вернулась, держа поднос с холодными закусками.

— По правде говоря, я не ждала тебя сегодня, ничего не варила. Если торопишься, обойдись тем, что имеется. Не спешишь — могу приготовить что-нибудь повкуснее.

— Торопиться некуда, воскресенье сегодня, — сказал он, откупоривая коньяк. — Готовить пока ничего не надо, тут у тебя достаточно всего. Лучше садись вместе со мной. Тем более я чокнуться с тобой хочу.