7. Спектр революционных программ включал конституционную монархию на основе избирательного права с имущественным цензом, республику на основе всеобщего избирательного права (радикализм), некие формы экономической «ассоциации» (социализм), а в самой левой части — эгалитарный коллективизм или коммунизм.

8. Революция везде проходила одинаковый путь: за братством и эйфорией весны 1848 г. следовало открытое столкновение буржуазии и плебса (летом или ранней осенью), а к концу года — откровенный триумф партии порядка, хотя всё ещё в конституционалистской форме. Затем эта умеренная реакция вызывала новую атаку радикалов весной 1849 г. И под конец новый вызов приводил к тому, что проблема надолго разрешалась авторитарными методами.

Великий парадокс революции 1848 г. заключается в том, что, не достигнув ни одной из своих целей — ни демократически-республиканской, ни национальной, ни социалистической, — она оставила более притягательное идеологическое наследие, нежели успешная революция 1789 г., которой она пыталась подражать. Это наследие, конечно, марксизм. Без него всю последующую европейскую политику, а в особенности русскую революцию, и вообразить было бы нельзя.

Первое послание Маркса миру содержалось в «Манифесте коммунистической партии», опубликованном накануне февральской революции 1848 г. в Париже. В то время его почти никто не заметил. Больше внимания Марксу начали уделять только после 1864 г., после основания Международной ассоциации трудящихся, известной под названием I Интернационала, где он был одним из лидеров; а сами его идеи вызвали интерес лишь после выхода в свет первого тома «Капитала» в 1867 г. По-настоящему знаменитым, однако, его сделала Парижская коммуна 1871 г., за которую все правительства Европы не вполне заслуженно винили Интернационал и его мнимые происки. Как общественное явление, таким образом, Маркс и его доктрина относятся к последней трети XIX в. Речь идёт о Марксе — «Дарвине социальной науки», как сказал Энгельс над его могилой в 1883 г., о Марксе-экономисте, писавшем о «внутренних противоречиях» капитализма, которые обрекают его на гибель: трудовой теории стоимости, изъятии прибавочной стоимости, уменьшении нормы прибыли на капитал и т.д.

Но это не тот Маркс, чьи идеи привели к реальной революции. Патрон всех революций XX в. — молодой Маркс-философ 1840-х гг. Диалектика отрицания и созидания, принцип самообогащающегося отчуждения, которые заложили фундамент экономических законов позднего Маркса, родились в период от его приезда в Париж в 1843 г. до выхода «Манифеста» пять лет спустя. Нас интересует именно этот Маркс, поскольку разработанная им историческая схема послужит средством переноса милленаристских ожиданий 1848 г. в XX столетие. Этапы данной исторической схемы, наряду с социологией, лежащей в её основе, показаны в приложении I. Здесь же нам необходимо проследить, каким путём Маркс пришёл к своим теориям.

Благодатнейшей почвой для теорий, предсказывавших революцию, стала «буржуазная монархия» 1830–1848 гг. во Франции. Уже отмечалось, что именно проблемы этой интерлюдии между двумя революциями привели Токвиля к формулировке его политической социологии демократии как движущей силы современного мира.

Если развить данную мысль несколько иными словами, можно сказать, что главным источником, питавшим политику его времени, служило социальное неравенство. В глазах тех, кого впервые стали тогда обобщённо называть «левыми», социальный вопрос, а не классовый либерализм премьер-министра Гизо, представлял собой настоящее наследие «великой революции». С их точки зрения, политическая республика 1792 г. оказалась явно не способна содействовать освобождению человечества, а конституционная Июльская монархия 1830 г. — тем более. Следовательно, для выполнения демократических обещаний 1789–1792 гг. необходима социальная республика. Точнее, отмена юридического неравенства «старорежимного» общества «сословий» фактически не сделала людей равными гражданами, лишь обнажила новую несправедливость — социальное неравенство, основанное на частной собственности. Чтобы достичь подлинной справедливости и равенства, требовалось некое перераспределение богатства и собственности. В итоге ультралевые выдвинули идею «социализма» как исторического этапа, следующего за либеральным конституционализмом, и кульминации человеческой эмансипации.

Общий, исходный социализм не обязательно был революционным, но на родине 1789 г. принимал все более радикальный характер по мере приближения 1848 г. Это объяснялось тем, что Франция являлась единственной европейской страной с живой революционной традицией, опиравшейся на самую радикальную форму Просвещения XVIII в. Как отмечено в гл. 9, первый «набросок» революционного социализма возник непосредственно в результате «великой революции», в виде «заговора равных» Бабёфа в 1796 г., затем бунтарская традиция через Филиппе Микеле Буонарроти перешла к поколению 1830-х гг., дальше её подхватили Огюст Бланки с Арманом Барбесом и, наконец, Карл Маркс.

Следует подчеркнуть, что колыбелью зарождающегося социализма стала Франция, хотя в соответствии с распространённым тезисом, что социализм — движение промышленного пролетариата, ею должна была стать Англия, экономически более передовая, нежели её соседка. Однако, несмотря на кооперативы Роберта Оуэна, социализма в Англии почти до конца века особо не наблюдалось. Там существовали зачатки рабочего движения, возникшего накануне 1848 г. в форме чартизма. Заслуга его создания принадлежит самим рабочим, которые ставили во главу угла политическую борьбу за всеобщее избирательное право, желая добиваться социальной реформы с помощью представительства в парламенте. Таким образом, конституционалистское наследие 1640–1688 гг. сгладило остроту радикализма в Англии, столкнувшейся с вызовом промышленной революции.

Иными словами, различия между Францией и Англией в период созревания социализма объясняются не социально-экономическими условиями, а идейно-политическими традициями. Этот момент стоит подчеркнуть вдвойне, ведь, начиная с Маркса, его мало кто признавал. В примечании к переводу «Манифеста коммунистической партии» Энгельс указал, что они с Марксом взяли Англию как «типичный» пример экономического развития «буржуазии», а Францию — как столь же «типичный» пример её политического развития. Правда, он не заметил, что выводить французскую политику из английской экономики нелогично, — элементарная ошибка, весьма распространённая и по сей день [284] . Но, если не признать, что социализм не является классовым сознанием промышленных рабочих, нельзя понять его историческую роль, особенно когда речь идёт о России.