Бесполезно спорить о том, какой из этих «марксизмов» является «ортодоксальным» или истинно социалистическим, ибо в реальном мире нет такой вещи, как истинно марксистский социализм. В реальном мире есть только банальное, но удобное «государство всеобщего благосостояния» или головокружительное, но пугающее ленинское государство-партия. Стоит, однако, отметить, что из них двоих лишь последнее реализовало представление Маркса о социализме как «некапитализме». И сумело сделать это путём инвертирования Марксовой логики истории и построения социализма в отсталом, а не в развитом индустриальном обществе.

Марксизм, без ведома его создателя, с самого начала был призван когда-нибудь привести именно к такому исходу. Ибо, родившись как теория для преодоления отсталости Германии в 1840-е гг., он всегда находил применение в основном в экономически и/или политически отсталых странах.

До 1914 г. марксизм укоренился только в Германской империи, Австро-Венгрии, «конгрессовой Польше» и в меньшей степени в Италии. Сильнейшие социалистические партии II Интернационала происходили оттуда, так же как и главные теоретики Интернационала: Каутский, Роза Люксембург, Рудольф Гильфердинг, Отто Бауэр и, конечно, Ленин и Троцкий (дальше на Западе Жан Жорес, например, по духу был ближе к Мишле, чем к Марксу). Только благодаря примеру русской революции, затем антифашизму и народным фронтам 1930-х гг. марксизм впервые начал приживаться западнее Рейна, иногда в виде массовых коммунистических партий и почти везде среди интеллектуалов. После 1917 г. коммунизм распространялся прежде всего в местах европейской колониальной экспансии; после 1945 г. только там, особенно в Восточной Азии, он самостоятельно пришёл к власти за пределами России.

Устойчивая корреляция марксизма вообще и коммунизма в частности с политической и/или экономической отсталостью должна бы вызывать большое любопытство у социологов. Но нет: проблема, как правило, игнорируется, либо, ещё того хуже, от неё отделываются отговоркой, что отсталые страны «не были готовы к социализму» и поэтому извратили марксизм. А следовало бы задать реальный (и, стало быть, квазимарксистский) вопрос: в силу какой логики марксизм приобретает социальную базу и актуальность исключительно в отсталых регионах?

В общих чертах ответ заключается в том, что марксизм делает капитализм заманчивым в двух аспектах: он оказывается самым созидательным «способом производства» в истории и в то же время необходимой предпосылкой для выхода за рамки этой эксплуататорской истории посредством достижения социализма. В результате интеллектуалы в отсталых странах обращаются к марксизму, желая сначала подняться на уровень передового Запада, а затем — побить его козыри, став социалистическим обществом.

Итак, единственный удачный продукт провалившейся революции 1848 г. — марксизм — выступил в роли связующего звена между французской и русской революциями, двумя узловыми пунктами современной революционной традиции. Трансцендентальная немецкая теория завершения французской революции спустилась на землю в грубой практике русской революции. И в совокупности эти три стадии идеологической эскалации дали нам базовые категории, с помощью которых мы рассуждаем обо всех революциях [292] .

Именно это обстоятельство исказило наше восприятие революции в России, поскольку мы упорно расцениваем её либо как исполнение сценария Маркса для социалистического 1848 г., либо как измену ему. Однако предполагаемый сценарий германского 1789 г. «на более высоком уровне» сработал в условиях российского «особого пути» в 1917 г. не лучше, чем в первый раз во вступившей на свой «особый путь» Германии в 1848 г. В результате ленинская революция стала в одно и то же время и осуществлением, и предательством идей Маркса: применение инструментальной программы марксизма на практике обернулось отступлением от нравственного идеала социальной справедливости, изначально одушевлявшего его систему. Если бы Гегелю довелось стать свидетелем подобного исхода, он вряд ли сильно удивился бы, ведь таково «лукавство разума» в истории.

Вызвала первую социалистическую революцию опять же не динамика классовой борьбы, а политика — в форме влияния Первой мировой войны на менее всего реформированный «старый режим» Европы, Россию.

Русская революция постоянно упоминается в этой книге, ибо она отбрасывает длинную тень, влияя на наше понимание всех предыдущих революций. Как XIX в. жил, словно под гипнотическим влиянием Французской революции, так и ленинский Октябрь околдовал весь XX в. И, поскольку он являлся предполагаемой конечной точкой человеческого прогресса (процесса, в начальной точке которого стояли Гус и Жижка), предложенные им объяснительные категории содержались, а зачастую и доминировали в историографии любой революции со времён Гуса и Жижки.