Одной из таких страшилок был рассказ о злых тетях, которые ходят по улицам и предлагают детям сладости. Согласно маминой версии, съев конфетку, ребенок становился послушным, даже зомбированным, и выполнял все прихоти взрослого. Может, и несчастному Коле в СИЗО кто-то передал такие конфетки? Конечно, он не любит шоколад, но жизнь в СИЗО — не сахар. Тут и закуришь, даже если никогда в жизни не курил.

Однако, чтобы подтвердить мою догадку, мне пришлось ждать почти неделю. Самоотверженная Клава все-таки добилась короткого свидания с братом, когда того выпустили из ШИЗО, и, вернувшись, мрачно сказала, придя домой к отцу. Я в то время сидел у него в гостях и делал наброски своей будущей программы.

— В общем, Колька говорит, что когда в СИЗО сидел, ему кто-то передал целую коробку конфет. Он хоть и ненавидел шоколад, но так оголодал за время отсидки, что сразу половину проглотил, даже не жуя, и запил чифиром.

— А он не подумал, что это странно как-то? — спросил я. — Родители и сестра прекрасно знают, что сын не любит конфеты, но их ему передают…

— В точку попал! Не подумал, — мрачно согласилась Клава. Мы втроем сидели на кухне, пили «индюшку» и ели вкуснейшие мамины орешки со сгущенкой. — Он вообще тогда способность думать потерял. Говорит, все, как в тумане. А потом еще на зону ему посылка пришла — не сало, не махорка, не носки и телогрейки, а точь-в-точь такая же коробка, красненькая. И записка печатными буквами: «Кушай, целую, Клава».

— И что?

— А то! Я, как услышала, сразу поняла, что это подстава. Кто-то мной представился! Никогда я в жизни я не подписывалась Клавой, когда с братом общалась. Он меня всегда «сеструхой» звал, ну я так и подписывалась в записках, например: «Зайди в магазин, там выкинули апельсины. Займи очередь, я позже подойду. Сеструха». И печатными буквами я разве что в шесть лет писала…

— А как конфеты-то назывались?

— А никак, — пожала плечами Клава. — Будто самодельные, говорит, но вкусные очень…

— А дальше? — упавшим голосом спросил я.

— Опять, говорит, умял сразу несколько штук, — посетовала сестренка. — Сначала, говорит, хорошо так стало, а потом резко — приступ ярости, прямо убить кого-то захотелось. Подрался там с кем-то из охранников, вот его в ШИЗО и закрыли. Какой-то странный «доброжелатель» у него объявился. Знала бы, кто это, вырвала бы ему руки и в одно место вставила… И дрянью этой шоколадной насильно накормила.

— Странно это все, — подумав, сказал отец. — А еще меня знаешь что, Клава, удивило в твоем рассказе? Что Коле на зону пришла всего одна коробочка. Вес передачи для заключенных, наверное, строго ограничен, да?

— Да, — согласилась Клава. — До двадцати килограмм вроде… Кажется, так. И посылки можно слать только с определенной периодичностью. Каждую неделю сумки принимать не станут.

— А ему самому не показалось странным, — продолжил папа, — что семья, зная о том, что он голодает, вместо того, чтобы собрать нормальную передачу, ограничилась конфетками? Я думаю, родственники обычно стараются напихать как можно больше еды и теплых вещей. Да и друзья сделали бы так же — набили сумку под завязку. Значит, никакой это не родственник и не друг.

Девушка уронила голову на руки, лежащие на столе, и зарыдала.

— Так и знала, что сделать ничего нельзя… Теперь условно-досрочное ему точно не светит…

— Ну-ну, — отец присел рядом и осторожно обнял ее за плечи. — Почему сразу нельзя-то? Не расстраивайся. Мы же тут не лясы точить тебя позвали. Что-нибудь придумаем. Съешь-ка лучше еще пару орешков. Перемелется, мука будет. Эх, не мастер я успокаивать женщин… Была бы моя Оля тут…

Я понял, что дальше бездействовать нельзя. Не хватало еще, чтобы Клава от постоянных рыданий сошла с ума и, как Колька, бродила потом по городу с пустыми стеклянными глазами. Пусть отец посидит пока на кухне с Клавой. А мне нужно делать дело. Я молча поднялся, пошел в комнату, включил компьютер и начал работу.

За всеми хлопотами я и не заметил, как практически зажили мои раны, полученные во время дурацкого падения из окна. Главный врач «Склифа» Николай Васильевич хорошо знал свое дело. Заявился я потом к нему на «Колхозную» лишь раз — снять швы. Больше никаких вопросов о моем таинственном перемещении во времени врач мне не задавал — его, как увлеченного человека, интересовала только медицина и больше ничего.

Тем временем настало первое сентября, и начался учебный год. С одной стороны, я был этому рад — началась движуха, общежитие наполнилось студентами, всегда было с кем поболтать, покурить, попеть песни под гитару… Я ходил на пары, слушал интересные (и не очень лекции), писал конспекты, вновь увиделся со странноватым ученым Игорем Михайловичем, который два года назад случайно попал в двадцать первый век. Тогда чудаковатый профессор чуть не сошел окончательно с ума, когда очутился в современном парке Горького и увидел множество людей, которые разговаривали сами с собой, прижав к уху странные прямоугольники… Но сейчас он, конечно же, напрочь об этом забыл. Историю с симулятором машины времени ученый тоже не помнил. Он все так же бубнил, читая лекции, ругался на ленивых студентов, не желающих учиться, и крошил себе мел на брюки…

Все вернулось на круги своя. В общаге снова стало шумно, весело, на этажах стоял запах пельменей, супа и чьего-то горелого ужина, а чтобы помыться, теперь нужно было отстоять очередь. Вернулись в общежитие старые приятели, появились новые… В общем, жизнь шла своим чередом. Мои товарищи Валька и Кирюха благополучно оттрубили свою смену в должности вожатого и вернулись в Москву. Валька, правда, в общагу уже не вернулся — он уже окончил институт и получил диплом. Я же только-только перешел на четвертый, предпоследний курс. С некоторой грустью я смотрел на пустую кровать товарища и постеры, висящие на стене. Его студенческая пора закончилась… Как все-таки было здорово, когда мы жили вместе…