— Нафига ты меня привел сюда? — шепнул я отцу на ухо. — Разбередили только девчонке старую рану. Ты же видишь, еще немного, и она на нас кинется, как Колькин папа на соседа когда-то… Ты же мне сам рассказывал…

— Да погоди ты! — одернул меня тот.

Я на всякий случай отступил подальше от пня, на котором лежал брошенный топор, и потянул за собой отца. Кто его знает, что придет разъяренной сестрице в голову. Однако тот не сдвинулся с места. Я еще сильнее дернул его за рукав, но все было бесполезно. Точно глыба, он стоял и не двигался.

— Да послушай ты! — отец вырвал у меня руку, внезапно шагнул прямо к Клаве, схватил за плечи и сильно встряхнул. — Успокойся! Мы помочь тебе хотим! Помочь? Понимаешь? А сейчас нам нужно решить, что нам делать.

Как ни странно, спокойные, взвешенные слова помогли Клаве прийти в себя. Взгляд девушки вдруг приобрел осмысленность, она вся будто обмякла в руках отца. Тот взял ее под локоть, отвел к ближайшему бревну, скинул с себя куртку, постелил и усадил несчастную.

— Послушай, — снова сказал он. — Я сам еще не знаю, как, но мы попробуем тебе помочь. Я понимаю, что все это звучит странно, как ерунда какая-то, но я давно знаю этого человека — он указал на меня — и ручаюсь, что он не врет. Так ведь, Матвей?

— Так, — хрипло сказал я, наблюдая чуть поодаль за их диалогом.

Я всегда восхищался спокойной выдержкой отца и его умением сглаживать углы, не идти на конфликт. Он мог разрулить практически любую неприятную ситуацию. Так, например, он всего парой фраз успокоил соседку тетю Дашу, которой я в детстве случайно разбил окно мячом. Посыпались не только оконные стекла, но и пара статуэток, стоящих на подоконнике. Разъяренная тетя Даша, выбежавшая во двор с клюкой, загнала меня, восьмилетнего, на дерево, где я просидел час, пока меня не увидел возвращающийся с работы отец. Уж не знаю, что он ей там сказал, но уже буквально на следующий день тетя Даша вновь стала меня звать Лешенькой и угощать конфетами.

— Да плевать, в общем-то, — мирно сказала она, провожая отца после разговора. — Все равно ремонт собирались делать, стеклопакеты ставить. А статуэтки эти мне никогда и не нравились…

Вот и сейчас отцу каким-то чудом удалось привести в чувство девушку, находящуюся на грани истерического припадка.

— Ладно, — успокоившись, она вытерла лицо рукавом и присела на куртку, которую любезно расстелил на бревне для нее отец. — Хороший ты парень, Мишка. Завидую твоей Оле… Так чего надо-то?

— Ты к Коле-то ездила, ну хотя бы разок? — осторожно спросил отец, радуясь, что разговор вернулся наконец в мирное русло. Я, рассудив, что пока мне лучше не вмешиваться, тихо стоял поодаль и пытался свистеть через травинку. Этой нехитрой забавой развлекалась вся детвора лагеря, где мне довелось поработать. Я, хоть и был уже здоровенным увальнем, тоже не брезговал такими развлечениями. А что? Я же зумер, обычного советского детства с надуванием лягушек, стрельбой из рогатки и лазанием по стройкам и помойкам не видал, на тарзанке не катался, вот сейчас и развлекаюсь…

— Даже два раза, — шмыгая носом, сказала Клава. Вид у нее был очень несчастный.

— И как он? — осторожно продолжал расспросы отец, стараясь, чтобы голос его звучал как можно мягче.

— Как, как? — пожала плечами Клава, теребя в руках какую-то хворостину. — Каком кверху… Осунулся, бледный. Не в «Артек» же поехал пузо на солнце греть. Чай, разносолами там не кормят, ситро не наливают. Лысый, худой, в ватнике и штанах… Что тут, собственно, рассказывать…

— Надо рассказывать, — твердо сказал отец, — присев на корточки и глядя девушке в глаза. — Надо. Только в этом случае мы сумеем тебе помочь.

Девушка нахмурилась, будто вспоминая.

— Письма он пишет, нечасто, правда… Читаем все втроем. Ну, когда я дома… — потупилась она.

— А что писал в последнее время? — решился я вступить в разговор. Клава подняла на меня глаза, но кричать, как раньше, не стала. Видимо, это означало, что я могу принять участие в беседе.

— Пишет, что с питанием там очень плохо, и посылка пришла вовремя. Пишет, что привык уже к лагерной жизни. Просил прислать шерстяные фуфайки, варежки или перчатки, еще бритвенный набор, только не железный, и пушистый помазок. Работает на лесозаготовках. Ребята, говорит, хорошие, которые с ним в камере, попались все по глупости, жалеют о содеянном, встают на путь исправления. В девятый класс пошел, надеется окончить все десять. Там тоже учиться можно, оказывается…

— Ну, ясно… — отец встал и в задумчивости посмотрел на меня. — Пишет только то, что можно: об общем распорядке дня, работе, перечень того, что можно передать… Вся корреспонденция, скорее всего, прочитывается. Если что-то лишнее будет — заставят переписать или вовсе лишат права на переписку. Соответственно, и письма родственников тоже вскрываются. А уже передачи, само собой, проверяют — нет ли чего запрещенного, ну заточки там в хлебе или мыле… Ну для общего представления этого, кажется, достаточно. Так, Матвей?